Начну с анекдота. Турист гуляет по африканской деревне и видит, как вокруг продают бананы. Он спрашивает у местного, как они эти бананы собирают. 

•  Appreciation, или легализованная коррупция: основа африканской государственности

«Чжуану Чу приснилось, что он был бабочкой. Он беспечно и легко порхал над цветами и совсем забыл о том, что он Чу. Потом он проснулся – и снова почувствовал себя Чу, или почти Чу. Что это было – приснилось ли Чу то, что он был бабочкой, или бабочке приснилось, что она был Чу?»

Чжуан Цзы

В пору моего детства, задолго до изобретения видеоигр, я проводил часы за игрой в шарики Марблс. У меня была действительно богатая коллекция, и я любил придумывать про них истории. Каждый из них был чем-то примечателен: некоторые были частью рождественских подарков, некоторые достались мне в наследство от отца, который в сороковых годах тоже увлекался этой игрой. У каждого шарика был свой характер и сложные отношения с другими экземплярами. Без преувеличения, они были моими тайными друзьями.

Однажды, когда мне было семь или восемь лет, я открыл коробку и обнаружил там большой прозрачный шар, которого точно прежде не было в моей коллекции. Я до сих пор не могу понять, как он там оказался – это не был один из отцовских шаров, и я не помню, чтобы когда-то находил его. В то же время я не исключаю, что он мог быть там и раньше, но каким-то странным образом он не попадал мне в поле зрения. Так или иначе, в тот день я увидел его впервые, и он буквально зачаровал меня. Я тут же ввел его в свою игру в роли таинственного странника и неприступной персоны. Он был настолько «иным», что даже роль короля шаров показалась бы для него слишком мелкой.

Я подолгу сидел и смотрел сквозь него, изучая причудливое искажение всех объектов в комнате и отражающуюся от поверхности мою перекошенную физиономию. Однажды я увлекся настолько сильно, что отчетливо представил себя внутри этого искаженного мира, и этот потусторонний мир внезапно стал для меня более реальным, чем комната в ее привычном восприятии. Я выпал из привычной системы координат и ходил по потусторонней комнаты, играл с потусторонними шарами и игрушками, и я даже смог почувствовать себя выходящим через потустороннюю дверь и спускающимся по потусторонней лестнице в потустороннюю столовую. Искаженное пространство внутри прозрачного шара отныне было менее кривым, чем мир, как я его знал раньше, и я окончательно потерял ощущение придуманности этого воображаемого мира и своего физического присутствия в мире реальном.

Это наваждение не закончилось тем памятным вечером. Дни складывались в недели, месяцы и годы, но мое погружение в потусторонний мир было настолько глубоким полным, что казалось, будто все снаружи замерло. И была лишь одна вещь, которая препятствовала полной идентичности объективного и воображаемого мира, одна вещь, которой не хватало в отражениях шара: в потустороннем мире не было его самого. Этот феномен не был осознанным, но день за днем я пребывал в поисках. Сначала я надеялся найти ответ в потусторонней коробке с шарами, потом прибегнул к известной хитрости, намеренно переключившись на поиск других вещей, надеясь случайным образом найти и то, что меня беспокоило. Каждый раз, обнаруживая в своем умозрительном мире новый объект, я говорил себе «вот оно!», но тут же чувствовал, что открытие не принесло облегчения, а значит, это снова было не «оно».

Я не знал тогда ни что именно я ищу, ни зачем мне это нужно; по правде говоря, само ощущение поиска и чувство беспокойства было не до конца осознанным и отчетливым. У меня было смутное ощущение нереальности мира и искажения окружающих меня декораций, интуитивное понимание какой-то ошибки и неконгруэнтности. Я знал, что должен быть ключ – некий объект, который раскроет матрицу, но никак не мог найти его. Ключа не существовало в том мире, который увлек и зачаровал мое сознание.

Прошло тридцать пять лет. Совсем недавно я разгребал завалы хлама в подвале и случайно нашел старую коробку с давно забытой коллекцией марблс. Я открыл ее и погрузился в воспоминания о беззаботном и счастливом детстве и историях, которые я придумывал для своих шаров. Внезапно я понял, что одного шара в этой коллекции не хватает и отчетливо осознал, какого именно – там не было большого прозрачного шара. В ту же секунду волна событий, чувств и эмоций захлестнула меня, я увидел тот момент, когда впал в транс от созерцания внутреннего пространства этой магической сферы и переход в потусторонний мир воображаемых объектов.

Но даже этот момент кристального осознания не смог разбить этих чар. До сих пор, десятки лет спустя мой транс и зачарованность столь глубоки, что никто и ничто не может нарушить их. Понимание и осознание транса произошло для меня в трансовом состоянии Чтобы выйти из этого состояния и вернуться в реальный мир мне нужно, чтобы нашелся кто-то, кто заговорит с мальчиком, уставившимся в прозрачный шар. И тогда он испытает большое потрясение, узнав, что все то, что составило десятилетия его жизни, было лишь наваждением, продлившимся несколько часов.

Нет. Пусть лучше он узнает всю правду постепенно, - я не стану прерывать его игру, и пускай он пройдет эту магическую историю до конца. Я поставил коробку обратно на полку. Мой мир все еще кажется мне искаженным, - пожалуй, даже больше, чем это было раньше. Но исчезло беспокоящее чувство неправильности происходящего. Потерянный ключ – это все то, что окружает меня в моем мире.

Около десяти лет назад мне довелось пережить настоящий мистический опыт. Я никогда не писал, практически никому не рассказывал, но впоследствии много думал об этом случае, и, мне кажется, я достойно справился с этой необъяснимой и пугающей ситуацией. Обстоятельства происшествия курьезны, если не сказать, что абсурдны: это случилось во время моего месячного пребывания в Центре изучения Дзен в северной Калифорнии, когда я возился с ведром собранной свеклы в саду. Я приехал в этот центр, чтобы отдохнуть, поправить здоровье и наметить для себя новые планы после завершения работы над окончательным вариантом книги Techgnosis (в русском варианте перевода «Техногнозис»). В то прохладное солнечное утро я перемывал корнеплоды свежевыкопанной свеклы в большом корыте на краю поля. Сразу скажу: я не пил и не употреблял наркотиков на протяжении нескольких недель.

Произошедшее дальше настолько сложно объяснить, что мне кажется необходимым прежде сделать небольшое пояснение. В эзотерической психологии есть принципиальное разделение содержания сознания – эмоций, мыслей, чувств и предрассудков, - и субъекта, или, иначе, носителя этого контента. Поверхностное сходство с картезианским дуализмом налицо, однако речь в данном случае идет о том, что медитация помогает субъекту освободиться от мыслей и чувств, которые не являются сутью субъекта, но в существенной мере предопределяют его поведение и отношения с окружающим миром.

Итак, я мыл корнеплоды, думал о работе, чувствовал приятную прохладу воды, когда внезапно мое «я» подобно космическому челноку вырвалось в прежде неизведанные, немыслимые сферы осознанности. Я вошел в бесконечный цикл рекурсии – я дистанцировался в наблюдении за наблюдателем наблюдающего наблюдения… подобно паучку на паутинке, подобно расходящимся кругам на воде уровни субъективной идентификации становились все более слабыми, разреженными и в итоге сошли на нет.

С чем это можно было сравнить? Аналогия пришла несколькими минутами позже, когда ко мне вернулась способность рефлексировать: это было сродни перевернутому биноклю, который не приближает предметы, а увеличивает дистанцию. Мое внутреннее око, мое эго взирало на мир с высоты Олимпа.

Пережитый опыт невозможно описать, не обращаясь к мистической риторике, которая мне откровенно претит, тогда как само событие имеет для меня безусловную ценность. Скажем так – в этом состоянии не было ничего приземленного, присущего человеческой природе. Я был чистой сущностью, но не отношением. Я был алмазом, кристальной ясностью, мета-разумом – одновременно коллективным и индивидуальным.

В этом состоянии не было места горю и радости – я был неэмоционален и бесстрастен; я даже рискну называть это состояние «ангельским», поскольку именно такими видятся мне хладнокровные молчаливые ангелы в фильме Вима Вендерса «Крылья желания» (в российском прокате «Небо над Берлином»). Также не исключаю, что именно такие опыты имеют в виду телемиты, говоря о магических ритуалах познания и обращения к священному ангелу-хранителю.

Достигнув сияющего пика кристаллизации осознанности, я смог обратиться к себе земному, все еще перемывающему корнеплоды на краю поля в прохладный солнечный полдень. Моя универсальная сущность парила над тем, кем я привык быть, смотрела на руки, которые более не были «моими», но по-прежнему держали свеклу.

И в этот момент я понял с непоколебимой ясностью две важные вещи: что все случайное в мире подчиняется абсолютному закону, и что все мои страдания предопределены попытками сопротивляться или влиять на этот закон.

Слово «закон» стало частью моего осознания внезапно, и в этом есть определенная доля курьезы. Я никогда не испытываю пиетета перед ним, испытывая определенный внутренние противоречия и предубеждения культурного и социального характера. Однако именно так я увидел природу вещей – это был Закон.

Позже, пытаясь примириться с этим неудобным словом, я вспомнил также, что одно из значений слова «дхарма» - это именно Закон; оно имеет некоторые нюансы, отличные от кармического закона, и соотносится с моральными постулатами о том, что можно и должно. И в тот сияющий момент осознание закона и природы вещей не вызвало у меня ни малейшего противоречия и боли, в отличие от обычного моего состояния, когда двойная мораль, необходимость делать выбор и противоречие между долженствованием и желанием были неизменными препятствиями на моем жизненном пути.

В финале этого мистического опыта я оторвал свой внутренний взор от ладоней, моющих свеклу, и обратился к лесополосе из сосен и эвкалиптов на границе поля. В том, как ветер шелестел листвой и колыхал ветви, мне привиделась целая вселенная. Все двигалось вокруг меня, пока я пребывал в оцепенении, и, кажется, даже время изменило свой ход.

Все мерцало, светилось и волновалось, как солнечный свет на озерной ряби, как утренний туман, как Лас-Вегас в ночи невадской пустыни. Ветер, листья, блики света, запах эвкалипта сплетались в мощный и стремительный ансамбль, который без особого преувеличения я бы сравнил с симфонией, и так же, как музыка, мир был бесплотен, прозрачен, лишен субстанции и силы притяжения. Это было незабываемо, чудесно, сладостно и правильно.

Все это продолжалось около тридцати секунд, и затем магический бумеранг вернулся: земная тяжесть придавила меня, я поскорее закончил свои дела и поспешил вернуться в центр, где и остался – отчасти подавленный, но еще болеизумленный и пораженный произошедшим.

С тех пор ничего подобного со мной не происходило, хотя порой я и чувствовал трепетание ангельских крыльев над моим плечом. Я мог бы попытаться рассказать больше об этом случае, о том, как он изменил меня, но это все пустое. Скажем так: даже если то, что произошло, было всего лишь нервным спазмом, я видел другое свое «я», и, возможно, смерть будет лишь безвозвратным падением в ту сияющую высоту, к которой мне довелось прикоснуться.

Однажды моя любимая девочка сходила на развал около метро Сокольники, и купила мне подарок - CD группы "Тайм Аут". И именно тот альбом, который я так любил... Девяносто ... хуй знает какой - не помню. Там была "Осень" и там была "Я люблю кататься!". Девочка очень хотела мне сделать приятно. И, сука, сделала. Очень меня любила. А я - её. Год был примерно девяносто девятый. Она была восхитительно конопата, а я - долбоебически придурковат. 
Она только начинала жить (двадцать лет - это начало!), а я уже восемь лет, как вернулся из армейки и искренне считал всех окружающих долбаёбами. 
Я и сейчас так считаю, но это уже тема отдельного поста.

На самом деле это был охуетительный подарок. Вот прям пиздец как в тему. Девочка договорилась с продавцом, и он ей притащил под заказ этот альбом. Девочка была конопата, длиннонога и восхитительно красива в своей одуванчистости.

Я был придурковат и долбоебичен. 
Пиздец, как я скучаю по тем временам...

А ещё я был кожанист и татуирован. И мотак у меня был... Не помню... Интрудёр кажись. 750. Но это не важно. Так вот, мы были влюблены друг в друга пиздец как. До одури. До опьянения. До судорог.
Тогда сотовых ещё не было, мы говорили по городским. Вот прям до "ты клади трубку!  - нет, ты!". 
А ещё у меня в машине была рация. СиБишка. И были у таких, как я, диспетчеры в квартирах. Некоторые диспетчеры помогали нам звонками. То есть - диктуешь номер, говоришь что сказать, слушаешь ответ. Сотовые уже появились, но были очень дороги.

А я, с дуру, себе на мотак сибишку прикрутил. Но чуть раньше и на Урал.
И тангенту на руль вывел. Ездил, блядь, и разговаривал.

А девочка меня ждала и думала, что я самый охуительный и крутой. Я и сам так думал. А потом настал 2001. И выяснилось, что джип разбит, офис заблёван, а кредит надо отдавать. что девочка уже не любит и надо как-то жить дальше. ХЗ... - подумал я, а в слух стал ругаццо матом и требовать соблюдения условий Женевской конвенции.

Лан, чёт увлёкся. Я же Тайм Аут хотел запостить!

Из разбитого стекла
Выбирал осколки зла
Из озёрной тёмной глади
Демон чёрного добра

Не разгаданная грусть
Я прикоснусь к твоим векам и очнусь,
Но я боюсь, что с тобою поделюсь
И вновь вернусь прозревшим.

Не замеченный никем
Он собрал из звёзд гарем
В ржавые стальные цепи
Заковал их. Дальше — в плен.

Не разгаданная грусть
Я прикоснусь к твоим векам и очнусь
Но я боюсь что с тобою поделюсь
И вновь вернусь прозревшим.

Мечет искры страшный взор
И пожарищем костёр
Вырывается из пасти
На измученный простор
=================================

Но не это я сейчас хотел. Может вот это:



Дважды в будёную летнюю гору 
Я из лесу вышел, был мощный такой. 
Гляжу: поднимается Зопух дебильный, 
Собака, ведущая стадо котов. 
И в мощном почтении и остервенении 
Собаку ведёт под уздцы вахлачок, 
И бабки башляет и громко хохочет, 
На шею повесил свиной пятачок. 
В лесу раздавался кларнет тракториста: 
«А, что, у собаки большая свинья?», 
«Свинья-то большая, да два коммуниста: Дебильный петух и большая змея».
Я люблю кататься! Я хочу кататься!
====================================

Не, и не это. Вот это: 

Опять приходит осень, 
Когда никто не просит, 
Под ноги листья бросит, 
Дождём холодным косит. 
Да, унылая пора. 
Я не хотел бы с ней один 
Остаться до утра. 
Серебряным туманом 
Меня опять обманет, 
Дождём к земле придавит 
И следа не оставит.
Да, унылая пора. 
Я не хотел бы с ней один 
Остаться до утра.  
Я не хотел бы с ней один… 
Лениво дождь струится, 
Пустеют тротуары, 
Луч одинокой фары 
Его проткнёт как спица. 
Да, унылая пора. 
Я не хотел бы с ней один 
Остаться до утра. 
==============================

Я пиздец как скучаю. По тем временам. По тем людям. 
При этом прекрасно понимаю, что времена прошли, а люди - большинство на кладбище уже. 
Всё равно обидно. Я не боюсь сдохнуть. Боюсь, что это произойдёт тихо и не заметно...

Только что стоял в очереди в Пятёрочке, а впереди меня стоял пожилой мужчина, пытаясь купить сигареты. 

Он брал самые-самые дешёвые, но ему всё равно не хватало. Он уже последние копейки какие-то считал, а всё равно не хватало 20 рублей. И Тогда я решил ему помочь и добавить до нужной суммы, за что дедушка был очень мне благодарен. 

Я был рад тому, что сделал что-то хорошее, я же и сам знаю, что такое никотиновая ломка.

Но хорошее ли? 

Никотин — это яд. Если бы он не смог купить сигареты, то отравил бы себя немного меньше и прожил бы чуть-чуть дольше. А на эти деньги мог бы купить себе фруктов, или овощей... 

Алхимик спросил, не хочу ли я выпить. На самом деле я хотел, но, сколько я ни старался, я не мог заставить себя смотреть на жидкость непонятного цвета в бутыли. А золото, которым алхимики платили налоги, странно пахло и непонятным образом скрипело. Поэтому я отказался.

Я вытащил королевский указ и положил на стол между нами. Сын короля умирал. Его не могли спасти ни доктора, ни астрологи, ни ведьмы, ни прочие мудрые люди страны. Король позвал алхимиков, и один из них пришёл. У алхимика тоже ничего не вышло. Однако он проговорился, что в гильдии есть и другие алхимики — великие алхимики, знающие гораздо больше, чем он. Король потребовал, чтобы все лучшие алхимики гильдии явились во дворец и попытались спасти жизнь его сына. А гильдия алхимиков отказалась, заявив, что не может прервать свою работу.

Так я очутился здесь. Я должен был вторично передать приказ короля — более официально и менее вежливо.

Алхимик сделал вид, что читает пергамент. Я был уверен, что он притворяется — его глаза всё время оставались неподвижны. Наконец он дал мне тот же ответ, который получил и королевский курьер: гильдия алхимиков не может прервать свою работу.

— Почему потеря пары недель для вашей работы важнее, чем жизнь принца?! — заорал я и посмотрел прямо в эти жутковатые неподвижные глаза.

Алхимик молчал слишком долго. Я даже забеспокоился, не сломал ли я его — может, это на самом деле какой-то очень сложный механизм, а я крикнул слишком громко и какая-то шестерёнка неудачно сдвинулась. Наконец он спросил:

— Сколько времени тебе нужно было бы изучать архитектуру, чтобы построить такой же замок, как этот?

— Я не архитектор, — ответил я. — Я — воин.

— Я знаю. Так сколько тебе пришлось бы учиться, чтобы стать архитектором?

— Десять лет? — предположил я. — Двадцать?

— А почему? Существуют книги по архитектуре, некоторые из них написаны людьми, намного более великими, чем создатель этого замка. В некоторых из них — пятьсот страниц, в других — тысяча. Ты настолько медленно читаешь, что на тысячу страниц тебе потребуется десять лет?

— Нельзя понять архитектуру, всего лишь прочитав книгу.

— Но почему?

— Потому что… невозможно… — когда алхимик задавал первый вопрос, я разозлился, однако теперь меня всерьёз заинтересовала эта тема. Во всяком случае, это было действительно любопытно. Почему великий архитектор не может записать свои знания в книгу? И почему я не могу прочесть её и стать таким же великим архитектором?

— Потому что нужно всё это запомнить, — наконец ответил я.

— Не обязательно. Когда ты строишь замок, ты можешь носить книгу с собой.

— Это не поможет. Знания… не будут упорядочены в моей голове должным образом. Я захочу построить стену и не буду даже знать, что я должен учитывать при постройке стены. Мне придётся постоянно перелистывать всю книгу целиком.

— Ты — воин, — повторил алхимик. — Ты читал записки Цезаря?

— Я знаю их почти наизусть.

— Ты умеешь командовать войсками как Цезарь?

— Нет.

— Почему?

Я понял, к чему он клонит. Цезарь написал о войне всё, что только можно. Я прочитал это всё. Но я не Цезарь. Проблема не только в том, чтобы заучить книги.

— Знания, — заговорил алхимик, — передать сложнее, чем кажется. Можно записать структуру определённой арки или тактические соображения, лежащие в основе той или иной стратегии. Но есть навыки более высокого уровня, для которых у нас даже нет названий и которые мы не можем оценить. Цезарь мог оглядеть поле боя и точно определить, что в этом месте строй противника прорвать нельзя, а в том — можно. Витрувий мог представить громадную базилику целиком, со всеми её стенами и колоннами. Мы называем это мудростью. Нельзя сказать, что ей нельзя научиться, но ей нельзя научить. Понимаешь?

Я понимал. Если бы Цезарь обучал меня несколько лет, я бы, скорее всего, впитал какие-то из его навыков чтения поля боя. Я научился бы хотя бы смутно видеть суть его гениальности. Но он не смог бы мне просто всё это рассказать. Дело было не в секрете, который он прятал от других, чтобы оставаться самым лучшим. Речь шла о силе, которая принадлежала лишь ему одному, и её можно было передать лишь частично.

— Вообразим, — продолжил алхимик, — что ты захотел построить что-нибудь совершенно простое. Например, крестьянскую хижину. Сколько времени тебе пришлось бы изучать архитектуру под началом Витрувия, чтобы это сделать?

Теперь мне уже не хотелось говорить, что я не знаю. Я просто предположил:

— Год?

— Предположим, ты хочешь построить что-то посложнее. Например, акведук, во всём подобный тем, что строили римляне. Сколько?

— Лет пять?

— Какое-нибудь грандиозное здание, например, дворец или храм?

— … лет десять?

— Самое величественное здание в мире. Собор святого Петра, Пантеон, Шартрский собор, или что-нибудь новое, что сочетает лучшие черты всех этих храмов?

— Откуда я знаю? Лет двадцать? Тридцать?

— Если я скажу, что тебе понадобится двести лет, ты поверишь?

— Нет. Человек живёт лет семьдесят. Если бы, чтобы построить собор святого Петра, нужно было изучать архитектуру больше семидесяти лет, его бы никто не построил.

— Таким образом, — сказал алхимик, — мы обнаружили кое-что удивительное. Искусство архитектуры ограничено человеческой жизнью. Чтобы спроектировать величайшие здания из всех возможных, придётся изучать архитектуру семьдесят лет. Бог провёл черту на песке и навеки закрыл нам путь к ещё более грандиозным творениям.

Я на секунду задумался.

— Кажется, это не так. Каждый год придумывают что-нибудь новое. Парящие контрфорсы, витражи, стрельчатые арки. У римлян ничего этого не было. Мы не просто изучаем работы Витрувия, мы двигаем архитектуру дальше. Возможно, для изобретения контрфорса потребовалась сотня лет, но когда его изобрели, другим архитекторам уже нужны лишь недели, чтобы его изучить и понять, как его правильно использовать в своих зданиях. Архитектура развивается не только от архитектора к архитектору. но и от цивилизации к цивилизации.

— Ты владеешь математикой? — спросил алхимик.

Я покачал головой.

— Тогда я попробую объяснить на словах, хотя правильнее было бы записать уравнение. Первый параметр — скорость, с которой ученик усваивает уже открытые знания по архитектуре. Второй параметр — скорость, с которой мастер изобретает новое. Третий параметр обозначает, в какой степени нужно достичь границ знания, чтобы изобрести новое: при нуле все могут что-нибудь открыть, независимо от того, сколько они знают, при единице нужно сначала освоить все ранее открытые факты. Четвёртый — потенциал для специализации: при единице невозможно понять часть, не поняв целое, при нуле можно делить изучаемую область сколько угодно. Пятый…

— Кажется, замена математики на слова не делает её понятней.

— Эх. Хорошо, представь науку, в которой ученику, чтобы освоить некое знание, нужно потратить десятую часть того времени, которое потратил мастер, чтобы его открыть. И представь, что никто не в состоянии развить эту науку дальше, пока не освоил абсолютно всё, что уже открыто. И невозможно разделить эту ношу — нельзя сказать одному архитектору: «О, ты изучаешь, как делать стены, а я буду изучать, как делать крышу», один гений должен понимать всё здание целиком, все части должны идеально подходить друг к другу. Мы можем вычислить, как далеко продвинется такое искусство.

— Как?

— У первого ученика нет мастера, и ему придётся всё открывать самому. Он исследует 70 лет и записывает свою мудрость в книгу перед смертью. Второй ученик читает эту книгу и за 7 лет учится 70 годам исследований. После этого он исследует что-то новое 63 года и пишет книгу, в которой содержится 133 года исследований. Третий ученик читает эту книгу 13,3 года, затем самостоятельно исследует новое 66,7 лет, и получается 200 лет исследований. И так далее, и так далее. Проходит много поколений, уже накоплено 690 лет исследований, и ученику нужно 69 лет, чтобы их освоить. У него остаётся лишь один год, чтобы открыть что-то новое, и оставить мир с 691 годом исследований. И так прогресс продолжает медленно ползти. Он постоянно увеличивается, но так никогда и не дойдёт до 700 лет архитектурных исследований.

— Такого не может быть, — возразил я. Частично, потому что такого действительно не могло быть, а частично, потому что описанная картина напугала меня сильнее, чем я был готов признать.

— В архитектуре — да. Архитектору не обязательно осваивать абсолютно всё, чтобы открыть что-то новое. И можно делить вопросы между людьми: я могу работать над стенами, пока ты работаешь над окнами. Такое может быть только в случае Искусства столь идеального, столь всеобъемлющего, что ищущий обязан познать всё, что открыли ранее, если он хочет узнать хоть что-нибудь.

— И в этом случае невозможно накопить больше 700 лет знаний.

— Можно поступить умнее. Мы представили, что каждый мастер записывает свои знания в книгу для ученика, который придёт после него, и каждый ученик читает записанное со скоростью в десять раз большей, чем нужна мастеру для открытия нового. Однако что если мы добавим посредника, редактора, который читает книгу не для того, чтобы выучить её содержимое, а чтобы понять, как переписать её более понятно? Кого-то, чья работа заключается в том, чтобы придумывать идеальные аналогии, умные подсказки, новые способы рисовать графики и диаграммы. Когда он освоит заметки мастера, он создаст из них учебник, который можно прочесть за одну двадцатую того времени, которое потребовалось мастеру, чтобы открыть это знание.

— Таким образом мы сможем удвоить максимально возможное количество исследований. Получится 1400 лет.

— Это непросто. Помни, у редакторов те же проблемы, что и у учеников: они могут писать учебник лишь о тех знаниях, которые сами уже поняли. Мы добавляем к задаче множество новых людей и многие поколения работы. Однако в конце мы действительно сможем накопить 1400 лет знания. Что если хочется большего?

— Большего?

— Боюсь, что так.

— Гм. Можно… можно добавить больше слоёв редакторов. Редакторы редакторов, которые сделают учебники поистине идеальными.

— Наверное, ты пытаешься сказать, что такая редактура станет Искусством.

По голосу алхимика было совершенно понятно, что последнее слово начинается с заглавной буквы.

— У каждого Искусства своя структура. Архитектура, если её изучать достаточно времени, позволяет накопить семь сотен лет собранного знания. Сколько лет способны накопить редакторы и учителя? Должен ли некий первый редактор потратить семьдесят лет на освоение принципов редактуры, которые он передаст своему ученику, который продвинет искусство ещё на шестьдесят три года, которые он передаст дальше? Будет ли 1400-летний редактор непредставимым мастером, способным строить настоящие базилики редактуры, мастером-учителем, способным переформулировать любое понятие так, что оно станет интуитивным и легко запоминаемым?

— Я передумал. Налей мне.

Алхимик налил мне жидкость неопределённого цвета. Я отхлебнул. Питьё не походило совершенно ни на что из того, что я пробовал раньше, разве что слегка напоминало букву «Н». Впрочем, я был практически уверен, что в его состав входил алкоголь.

— Ты говоришь о бесконечной последовательности, — сказал я, осушив бокал.

— Не бесконечной. Архитекторы. Учителя. Учителя учителей. Искусство учить учителей уже мало чем отличается от искусства учить. Трёх уровней достаточно. Впрочем, эти уровни смешиваются. Учитель, который обучает следующего архитектора должен быть мастером и в умении учить и в архитектуре. Я опущу математику и просто скажу, что нужно несколько учителей с разным балансом учительского и архитектурного навыков. Один будет потрясающим учителем, десятилетиями изучавшим искусство писать учебники, и он напишет великолепный учебник «Введение в Архитектуру», который позволит идеально и быстро понять первые десять лет архитектурного искусства. Другой будет средним учителем, который в достаточной мере знает продвинутую архитектуру, чтобы написать сносный учебник по этой теме. А ещё один целиком сосредоточиться на изучении мастерства Обучения в надежде однажды передать свои знания другим, чтобы уже они с его помощью писали учебники по архитектуре. На практике мы ограничены несколькими точками на этой кривой баланса между навыками.

— На практике?

Алхимик жестом позвал меня за собой. По тёмным коридорам мы вышли во внутренний двор, залитый светом полной луны. Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что я вижу. Затем тёмные фигуры обрели форму. Обелиски, покрытые иероглифами. Сад обелисков.

— Слово «алхимия» происходит от «ал-Кеми», арабского слова египетского происхождения. Первым о проекте задумались древние египтяне. Они не искали философский камень, во всяком случае, на первых порах. Они просто хотели, чтобы появились нормальные философы. Однако философия больше других наук требует мудрости, которая приходит с возрастом. Больше других наук знания философии нельзя просто прочесть — их нужно обдумать, они должны смешаться с жизненным опытом и выкристаллизоваться в этом смешении. Египетские учёные столкнулись с той же проблемой, что и наши гипотетические архитекторы — есть секреты, недостижимые за время жизни человека.

Поэтому они задумались, нет ли способа обмануть смерть. Полученный ответ одновременно обнадёживал и обескураживал. Овладев тайнами высокой химии можно было создать эликсир, дарующий бессмертие. Однако эта работа сама по себе требовала гораздо больше знания, чем мог накопить человек. Уроборос является символом алхимиков, потому что наша задача замыкается сама на себя. Чтобы стать бессмертным, нужно сначала стать бессмертным.

И нам остался лишь медленный путь — идти к цели поколение за поколением, так же, как архитекторы работают над величайшими базиликами. Египет пал, но мы не пали. Рим ушёл в прошлое, но мы остались. Несколько родов, потомки древних жреческих семей Гиераконполя и Мемфиса, продолжают свою работу. Остановка привела бы к тому, что процесс, требующий четырёх тысяч лет постепенного асимтотического приближения к цели, пришлось бы начинать с начала, ведь, тексты, конечно, полезны, но обучать алхимика могут лишь настоящие учителя, обучавшиеся у учителей учителей, которые в свою очередь учились у учителей учителей учителей. О неверном шаге страшно даже подумать. Однако любая победа — единственный флакон Эликсира, единственный кусочек Камня — навсегда покончит с этим кошмаром. Мы станем бессмертными, превратимся в философов, чей жизненный срок наконец будет соответствовать глубинам тайн Природы.

Вот в чём состоит миссия нашей гильдии. Немногие из нас, прошедшие все экзамены, занимаются алхимическими исследованиями, двигающими вперёд Великое Делание. Другие учатся, чтобы стать учителями или учителями учителей. Провалившие экзамен остаются в гильдии в другом качестве и управляют её мирскими делами. Кто-то рыщет по деревням в поисках талантов, которые способны пройти обучение и стать подмастерьями. Другие заведуют нашими финансами. А наименее способные, вроде меня, тратят время на разговоры с другими людьми, пытаясь убедить их в важности нашей миссии. Ещё несколько веков, и у нас будет Камень. Я удовлетворил твоё любопытство?

— Полностью, если не считать изначального вопроса. Вы настолько заняты, что не можете уделить принцу пару недель?

— Бог устроил так, что Великое Делание непросто. Мы сделали всё, что в наших силах, чтобы обучить наших алхимиков, наших учителей, наших учителей учителей и так далее. Но в итоге обнаружилось, что способности человеческие заканчиваются там же, где начинается возможность успеха. По воле своей Он бросает нас в жернова асимптоты.

— Всё равно непонятно.

— Ты помнишь про архитектора, который учится в десять раз быстрее, чем нужно на исследования и при этом не может накопить больше, чем 700 лет знаний? У пятидесятого алхимика будет 696 лет обучения и он сможет потратить на собственные исследования лишь пять месяцев. Сотый алхимик получит 699,98 лет обучения и сможет потратить на исследования лишь день перед смертью. До этого мы ещё не дошли, но мы уже зашли довольно далеко. У нас нет Камня, но есть зелья, которые гарантируют определённый жизненный срок, чтобы никто не умер раньше времени. Последние несколько поколений на смертном одре говорили, что они почти чувствуют Камень, что нужно подумать лишь несколько часов ещё и мы его получим. Говорят, мой дед, умирая, понял рецепт Камня. Он начал диктовать, но его глаза закрылись навеки раньше, чем он успел закончить перечень ингридиентов.

— И?

— Ты просишь нас прервать работу на пару недель, чтобы спасти жизнь принца. Но такая остановка отбросит нас на поколения назад. Мы зашли слишком далеко, и сейчас ценны лишь несколько последних часов в жизни алхимика. Мы не можем уделить принцу часы. Даже секунды не можем.

— А ваши учителя… или учителя учителей?

— Они владеют алхимией в какой-то степени, но у них такая же ситуация. Наши учебники переписывались годами, и сейчас они настолько идеальны, что лишь в последние дни своей жизни учитель становится способен написать что-то лучше. А наши учителя учителей достигли такого мастерства, что лишь в последние дни своей жизни они способны создать учителя лучше, чем те, что уже существуют.

— И в системе нет вообще никакого запаса прочности?

— Только я и подобные мне. Те, кто признан неподходящими для исследований и обречены на мирские дела. Мы уже посылали вам одного такого. Он не справился. Больше нам дать некого.

— Короля это не обрадует. И принц умрёт.

— Все умирают, — ответил алхимик. — Если принц не умрёт в этом году, он умрёт в следующем. Или пятьдесят лет спустя. Вопрос не в том, когда мы умрём, а в том, что наши жизни добавят к Великому Деланию. Ртуть испаряется и исчезает. Но если её смешать с азотной кислотой, то, что останется, будет существовать вечно. Жизни тех, кто не является частью какого-либо Делания, значат для меня меньше, чем для них самих значит один день. Те же, кто двигает Делание, ценнее золота. Так и скажи королю.

— Он не поймёт.

— Тогда ты должен его научить, — сказал алхимик. — Как я научил тебя, а мои учителя научили меня, а их учителя научили их, и так далее до первых философов Египта.

С этими словами он посмотрел на меня, и в черноте его слишком неподвижных зрачков я узрел само Время.

Скотт Александер