Паранормальные явления, будь то НЛО или полтергейсты - это явления, порожденные "ультралюдьми", существами, способными манипулировать материей и нашими органами чувств, и которые в прошлом проявляли себя как идолы, лешие, демоны и так далее. На протяжении всей истории наше небо было заполнено "троянскими конями", и, как и оригинальный "Троянский конь", они, похоже, скрывают свои враждебные намерения".

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

I. Размышления матери

Мы были терпеливы. Мы взлелеяли коричневую землю, и та породила зелень. Мы наблюдали, как добрая зелень охватывает землю. Мы были довольны. У нас не было причин убивать. Но потом появилось мясо. Оно разрасталось и заглушало зелень, оставляя за собой только грязь и зло. Мясо пролило на землю кровь и тьму, они убивали зелень, пока мы не научились защищаться. Войны прокатились по миру. Раз за разом нарушалось равновесие, и когда тьма была готова поглотить нас, нас предали – и предатель нас пощадил.

Зелень снова распространилось по земле, и теперь она была заодно с нашим врагом. Мы оказались заперты в глубине джунглей – последний оплот материнской силы и благосклонности. Враг-зелень рос и процветал, несмотря на промыслы врага, пока не наступило Обращение. Зелень начала болеть и умирать, враг потеснил её и построил великие бастионы из болезней и грязи. Именно тогда, когда создания тьмы, бледная мясистая плоть, дрожащая от ненависти при одной мысли обо всём том, что растёт, оттеснили джунгли, мы снова окрепли. У нас появилось пропитание, мы взяли врага под свою опеку, взращивая его и утешая. Мы сделали из врага нашего друга. Так было всегда.

Мы росли по мере того, как увядала вражеская зелень, новая, молодая зелень, которая не могла противостоять вражеской грязи. Мы росли и принимали крошечных детей как своих собственных. Мы любили их. Мы заботились о них. И всё равно, те немногие, кто избежал нашего прикосновения, ненавидели нас и пытались убить. Но у них никогда ничего не выйдет. Мы - Гея. Мы - Мать.

Мы говорили с лесами, слышали ропот древних отцов леса и видели души цветов. Мы видели души маленьких красных цветов, ибо мы - их Мать.

Мы - Гея.

II. Мтьа оалз

Я не уверен, знают ли они, что я здесь. Если подумать, я и сам не уверен, что я здесь. Они просто как бы... плавают вокруг, а все остальные мясные люди давно съедены или переработаны. Гелевики, дергачи и глазные черви, кажется, не замечают меня и бесшумно скользят в пространстве. Может быть, здесь все безмолвно, потому что я вижу их звуки. Это похоже на рябь на крови. Но это не вода. Я не очень хорошо помню воду. Этот - мясной, и он, кажется, смотрит на меня, но я не думаю, что он меня видит. Он разговаривает сам с собой моим голосом, и мне хочется, чтобы он прекратил, потому что я не помню, о чем он говорит. Я не знаю, как я здесь оказался. Здесь очень темно, прохладно и сыро.

Один из них увидел меня, я это знаю - он схватил меня за нос. Это было не слишком больно - просто «хлопок» и немного крови. У меня сейчас болят глаза. Я думаю, это от того, что я вижу все эти звуки. Жизнь теперь совсем другая. Но... пожалуй, я не возражаю.

Мимо пролетают какие-то штуки. Я думаю, это красные цветы.

Вы когда-нибудь видели души маленьких красных цветов?..

Неделя лонгридов у меня получилась. Не забывайте делиться впечатлениями о самом рассказе и о качестве перевода.

Ну а если вдруг захочется поблагодарить - заглядывайте на наш с Sanyendis канал, Сказки старого дворфа. Свежие переводы там появляются гораздо раньше (и чаще). Ваши отзывы и подписки мотивируют продолжать работу.

ЭПИЛОГ

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Мы приспособились. Это удивительно, особенно если рассказы о том, какой была жизнь раньше, хотя бы отчасти правдивы. Все эти здания и города, в которых жили люди. Когда вместо простого обмена были «покупки» и «продажи». Машины – эти груды металлолома – ездили туда-сюда по дорогам, за считанные мгновения, безо всяких усилий, преодолевая огромные расстояния. По правде сказать, многим сейчас с трудом верится, что такие времена когда-то и правда были.

Мы с моим братом, Плоским Камнем – его так назвали, потому что он родился на плоском камне – искали на окраине города пригодный для использования металлолом. Говорят, когда-то этот город назывался «Детройт». Теперь мы обычно зовём его «Куча листьев» или «Сад». Нужно было сохранять осторожность – иногда слишком долгое вдыхание спор могло оказаться таким же смертельным, как и попадание в корни Матери-лозы. Мы вооружились луками, а в колчанах лежало по пятьдесят огненных стрел – на них были насажены полые стеклянные наконечники, наполненные животным жиром и маслом, по которым надо было ударить кремнем перед выстрелом. Могло быть и больше, но очень уж сложно и нудно их делать. Не слишком эффективное оружие, но лучшее из того, что мы опробовали.

Прошло лет двести… или триста? Пожалуй, все триста лет с тех пор, как в этих городах жили люди. Кроме Мандрейков. Говорили, Мандрейки и Дочери Земли были здесь не всегда. Когда-то в одной далёкой-далёкой стране рос один-единственный крошечный росток Матери-лозы, но потом её принесли сюда Три Демона, которых звали – не хочу говорить эти имена! – Пауэлл, Кинг и Орили. Три демона, приняв человеческие обличия, принесли сюда Мать-лозу и отдали ей свои тела. Отродья, что пожертвовали собой лишь для того, чтобы распространить её власть!

- Эй, Долгая! Кажется, я что-то нашёл!

Долгий Полёт – это моё имя. Меня выронили из рук, когда я родилась.

- Что там, Плоский?

- Похоже на какое-то оружие! Оно выпало из машины.

Я бросилась вперёд так быстро, как только могла, не обращая внимания на гравий и неровности мостовой, впивающиеся в ступни сквозь мягкие подошвы мокасин. Пистолет – вот так дела! На куртке Плоского Камня появилось несколько новых дыр, пока он ползал под машиной, но в руках он сжимал настоящее сокровище: длинную изогнутую стальную трубу с утолщением на одной стороне.

- Это не пистолет, но теперь мы легко сможем его сделать, - взъерошила я волосы младшего брата. – Это называется «глушитель». Он был частью машины.

- А что он делал?

- Думаю, это было что-то вроде ракеты. Помнишь ракеты?

Он понятливо кивнул. Если у нас хватало топлива, мы иногда делали ракеты и фейерверки для праздников.

- Думаю, тут поджигалось топливо, - сказала я, показывая на утолщение, - а потом оно выбрасывалось отсюда и толкало машину. Неудивительно, что они были такими быстрыми, верно?

Он усмехнулся:

- Значит, мы сможем сделать из этого пистолет?

- Да. Думаю, сможем. Беги назад, в деревню, а я тут ещё осмотрюсь. Если повезёт, найду ещё что-нибудь полезное.

Это было ошибкой. Когда до границы города оставалось всего несколько шагов, раздался крик. Я знала, что это значит – Дочь Земли проснулась. Солнце висело низко над горизонтом – возможно, мы пропустили начало комендантского часа. Я могла только молиться, чтобы малыш Плоский Камень оказался достаточно быстрым, чтобы обогнать Дочь Земли. Достав стрелу из колчана, я одним плавным движением ударила наконечником по закреплённому на луке кремню и натянула тетиву. Я стреляла не слишком метко, и не смогла бы точно попасть в какой-нибудь из цветков, которые собирались на него напасть, но хороший выстрел проделал бы изрядную дыру в стае. Повернув за угол, я увидела, как они – тысячи их – взлетели. Цветки болезненно-зелёного цвета взмывали в воздух. Каждый завершался острым, истекающим какой-то жидкостью корнем, готовым впиться в тело нарушителя. Когда они чуть сбавили скорость и, казалось, зависли в воздухе, я выпустила первую стрелу. Она вонзилась прямо в центр облака, разбросав цветы в стороны, и часть из них вместо того, чтобы рвануться вниз в смертоносном пике, как они обычно делали, медленно и плавно опустилась на землю, где их корни погрузились в землю. Но некоторые – пожалуй, больше дюжины – всё ещё были готовы рвануть к земле, быстро и точно, как атакующая змея. Плоскому Камню почти удалось увернуться, когда один из пикирующих цветков вонзился ему в икру, тут же распустившись большим розовым бутоном. Я ринулась вперёд, перепрыгивая через пробуждающиеся зелёные цветы, слыша их тихое пение, и схватила его за стебель. Я видела, как под кожей Плоского Камня начинают прорастать корни, времени на раздумья не оставалось.

- Будет больно…

- ДАВАЙ УЖЕ!

На секунду мне показалось, что я колебалась слишком долго, но растение вырвалось наружу целиком, разрывая кожу, мышцы и царапая кости. Мой младший брат издал крик, от которого, наверное, должна была содрогнуться вся Дочь Земли, и потерял сознание. Цветок, пытавшийся им овладеть, беспомощно бился на земле. Его бессильный, мягкий корень больше не годился для того, чтобы закапываться в землю, так что он должен скоро погибнуть от недостатка питательных веществ. Это было правильно.

Рана выглядела ужасно. Разрез был длиной с мою ладонь, внутри виднелась кость, а мышцы и кожа вокруг покраснели и опухли – это действовали токсины Дочери Земли. Мне нечем было ампутировать ему конечность, так что я разорвала тунику и перевязала раненую ногу выше колена. Я не могла рисковать. Только не когда речь шла о моём драгоценном младшем брате. Я взвалила его на плечо и медленно побрела в сторону деревни.

-------

- Ты поступила очень храбро, Долгий Полёт, бросившись сломя голову через Дочь Земли.

Я уже начала жалеть, что в подробностях рассказала обо всём, что произошло.

- Он мой брат, Певчая Птица. Разве ты не поступила бы так же?

- Я не прошла Путём Воина, как ты, Долгая.

Я прожгла кузину взглядом.

- Когда мой отец не был благословлён сыном, как ему хотелось, Певчая Птица, он поклялся воспитать меня как можно лучше. Когда я стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что означает выбор, он предложил мне избрать Путь Воина или Путь Женщины. Я выбрала Путь Воина, потому что чувствовала, что с моей травмой в качестве воина я буду гораздо полезнее. Я никогда не стала бы матерью. Когда после меня у него родился сын, он был вне себя от радости, и я поклялась помогать ему с раннего возраста идти по Пути Воина. Он настолько же мне сын, насколько и брат, Певчая Птица. Я помогала вырастить его.

- Прости.

- А теперь из-за этого цветка ему придётся проходить Обряд Охотника слишком рано. Цветок! Говорят, когда-то они были просто красивыми, яркими и сладко пахли, а не желали нашей крови.

- Я уже сказала, мне жаль, что так вышло с твоим братом.

- Мне пора идти.

Да, так всё и было. Мой «долгий полёт» закончился в камине, где на огне кипел котелок с водой. Акушерка спасла меня, да и ожоги оказались не такими уж серьёзными, но металлический шест, на котором висел котелок, ударил меня в живот. Пока я росла, та акушерка и деревенский врач наблюдали за мной и постановили, что шрамы на моей матке никогда не разгладятся полностью. Я не смогу иметь детей. Не то, чтобы я мечтала их иметь, но тогда, оказавшись перед выбором, какой путь избрать, мне не пришлось колебаться слишком долго: я стала женщиной-воином, я была рождена ей и ею воспитана. Судя по крикам, донёсшимся из палатки врача, мой брат пришёл в себя. Я нырнула внутрь, отгоняя мысли о собственных проблемах.

Нога была ампутирована чисто, а рана очень аккуратно прижжена. И то, и другое, должно быть, оказалось очень болезненной процедурой. Мы не могли рисковать и не использовали в деревне ничего, имеющего растительное происхождение – даже костровища были обложены камнями из материала, созданного ещё до Великого Посева. Поэтому для облегчения страданий больных нам приходилось искать древние лекарства, и только самые старые из нас ещё помнили, как читать этикетки на них, чтобы отличить успокоительные средства от ядов.

- Как он? – спросила я врача. Плоский Камень кричал, судорожно дёргаясь и не открывая глаз. Я подозревала, что ему снится Дочь Земли.

- Могло быть и хуже, - ответил врач, старик с обветренным лицом; его правый глаз был затянут ярко-белым бельмом. – Думаю, он поправится. У него хорошее воображение, и он неплохо владеет даром слова, так что, подозреваю, его новой ролью будет что-то вроде сказителя.

Я вздрогнула. Роли в нашем племени имели большое значение. Воин был самым главным. Сказителя будут уважать, но уважение придёт не скоро. И уж точно не раньше, чем он достигнет своих сумеречных лет.

- Это моя вина. Не стоило отправлять его одного.

- Долгий Полёт, ты не могла знать, что они устроили там засаду. Они всё чаще просыпаются раньше положенного.

-------

Я отправилась в путь с двумя мужчинами-воинами – Большим Копьём и Быстрым Шагом. У нас были с собой ножи, луки, стрелы, копья, факелы и внушительный бурдюк, полный топлива. Почти всю нашу одежду составляла ярко-синяя спиралевидная раскраска, которую мы наносили на тело, когда собирались на войну. Мы должны были напугать или убить эту Дочь Земли, а при удаче – пройти дальше и прогнать других Порождений Лозы с городских окраин, примыкавших к нашей деревне. Мы не ждали серьёзных сражений, да и по-настоящему эффективного оружия у нас с собой не было, но поселение нуждалось в новых территориях.

К поясу каждого из нас поводком была пристёгнута собака. Если бы она погибла, мы успели бы перерезать поводок до того, как сами окажемся в опасности. Псы были нашей системой раннего обнаружения и разведчиками – зайди мы случайно на территорию какой-нибудь Дочери Земли, собаки узнали бы об этом первыми, и, скорее всего, погибли, но мы были бы предупреждены.

Моя собака, Четыре-десять (собакам давали номера, а не клички: иногда за неделю приходилось сменить несколько псов, и мы не хотели к ним привязываться), завыла, подняв голову к затянутому красными тучами небу. Я обернулась к своим спутникам:

- Скиммеры. Приготовьте стрелы.

Я не была главной, но ситуация не располагала к спорам, и, пусть даже я была женщиной, они послушно выполнили приказ.

Мы зажгли огненные стрелы и направили наконечники в небо. Через несколько секунд показались скиммеры – ужасные, перевитые канатами вен существа с перепончатыми крыльями, которые скользили в нашу сторону, кувыркаясь в полёте. Они бросились в атаку, распахнув широченные, крестообразные рты с четырьмя челюстями, но их встретил слаженный огненный залп. Большая часть тварей обратилась в пепел, не успев коснуться земли. Мы пошли дальше.

Мы нашли Дочь Земли. Цветок, который укоренился в ноге Плоского Камня, был уже мёртв. Его увядший бутон походил на искажённое в гримасе скорби лицо. Я посмотрела на своих друзей:

- Готовы?

- Готовы.

- Отлично. Приготовьте топливо.

Мы сняли с плеч бурдюки с топливом. Белые, глянцевые сумки покачивались, когда в них перекатывалась смесь масла и жира.

- Кто бросит вызов?

Большое Копьё кивнул мне:

- Ты имеешь право на месть, Долгий Полёт.

Я улыбнулась.

- МАТЬ-ЛОЗА! – прорычала я. – Знай, ты перешла дорогу клану Шевроле! Знай, что ты сделала, и трепещи пред нашим гневом! В этот день одна из твоих Дочерей Земли будет принесена в жертву в отместку за молодого воина, что слишком рано покинул поле боя! Мы приказываем тебе отойти от южной границы Детройта, чтобы мы могли вернуть себе часть наследия наших предков! Да начнётся битва, Мать-лоза!

Мы забросили бурдюки с горючим в центр огромного кольца зелёных цветов. Они заинтересованно зашипели – цветы не отличались особым умом. Затем Большое Копьё снял с пояса второй факел и зажёг его от первого. С диким боевым кличем он бросился вперёд, но его тут же повалили на землю.

Мы с Быстрым Шагом в ужасе наблюдали за тем, как Большое Копьё борется со слишком быстро восстановившимся цветком, чем самым, что уже стоил Плоскому Камню ноги. Дочь Земли начала пробуждаться, цветы со свистом вырывались из земли, словно сонм нечестивых ангелов. Быстрый Шаг крикнул: «Помоги Копью!» - и бросился к сумкам, где остался лежать его собственный факел. Цветы – все до одного – бросились на него, но Быстрый, взмахнув рукой, успел поджечь бурдюки. Грянул взрыв, и кровь, мякоть растений и лепестки разлетелись во все стороны. Быстрый Шаг, Четыре-десять и Три-десять были мертвы, но и колония Дочери Земли погибла. Я как раз оборачивалась, чтобы проверить, как там Большое Копьё, но опоздала – взрывная волна прокатила меня по земле, и я потеряла сознание.

Когда я очнулась, Взятый Матерью Большое Копьё жадно пожирал плоть Пяти-и-десяти, но стоило мне пошевелиться, как он стремглав бросился ко мне и схватил за горло. Судя по тому, как быстро бледнела его кожа, а глаза заволакивала краснота, его волю, увы, сломить оказалось несложно.

- Посмотрим, действительно ли твоё чрево бесплодно, - прохрипел он. Желтоватый обжигающий ихор, стекавший с его губ, капал мне на грудь. Я высвободила ногу и резким движением пнула его между ног, вырвавшись на свободу. Он взвыл, и я, отскочив, пнула его снова, на этот раз в лицо, а потом подхватила из тлеющей травы копьё Быстрого Шага, по которому всё ещё пробегали язычки огня, и вогнала в грудь Копья. Он завопил ещё громче, когда пламя охватило его тело. А я бросилась бежать.

Но я побежала не в деревню.

Мы разбили лагерь на полпути сюда, и там оставалось оружие, топливо и глушитель – тот самый глушитель, из которого я сделала смертоносное оружие. Я наполнила… кажется, они называли это «бейс-больный мяч» топливом и набила камеру глушителя шерстью, смоченной в горючем. Так у меня получилась настоящая пушка. Я просверлила отверстие в верхней части камеры и вставила в него промасленную тряпку. Если поджечь её, через несколько секунд раздавался выстрел. С этим новым оружием я собиралась дать бой Матери Лозе.

Мчась обратно в Детройт, я знала, что придётся столкнуться с ожесточённым сопротивлением. Мандрейки и в самом деле попытались меня остановить. Я убивала их без жалости.

Я добралась до края рощи. Мандрейки были последней линией обороны Матери Лозы – самые подвижные и опасные из её слуг, но и расстреливать их было одно удовольствие. Деревья разворачивались в мою сторону, лица, ещё сохранявшие человеческие черты, почти скрылись в толще коры, и на меня смотрели лишь пустые глазницы. Их длинные когтистые руки вытягивались в мою сторону, но каждый получал огненную стрелу в лицо или грудь прежде, чем успевал приблизиться хотя бы на пару метров. После этого пронзить их насквозь уже не составляло труда.

Наконец, впереди я увидела Мать-лозу. Нас разделяло всего с десяток метров, и она, скалящаяся зубастой пастью, распахнутой на чёрном стволе, казалась удивительно маленькой для дерева, которое угрожало всему человечеству.

- ПРИССССОЕДИНЯЙССССЯ К НАМ.

- Ни за что.

Я подняла пушку и подожгла фитиль. Раздался выстрел, в уши вонзился крик Матери-лозы, и я, отброшенная взрывом, покатилась по земле, снова теряя сознание.

Я пришла в себя от острой, непрекращающейся боли в низу живота. Что-то было не так, но я не могла понять, что именно. Оглянувшись, я увидела, что мандрейки вернулись. Но они держались на почтительном расстоянии, видимо, боясь меня. Я беспрепятственно прошла сквозь их ряды и оглянулась – да, Мать-лоза почернела и обуглилась, по её стволу гуляли языки пламени. Она была мертва. Видимо, теперь у мандрейков просто не было вожака, который повёл бы их за собой. Я медленно побрела в сторону деревни. В животе урчало. Боль утихла, но не ушла полностью. Я огляделась в поисках уголка поукромнее, облегчилась, сразу почувствовав себя лучше, и продолжила путь, думая о Матери-лозе. Какое счастье, что она мертва. Но ведь растения – это часть Земли, очень важная часть. Так уж ли необходимо было её убивать?

О чём я только думаю? Разумеется, необходимо. Было бы безумием оставить её в живых. Я снова потёрла живот. Чуть ниже пупка появилась странная шишка. Я решила, что это просто прыщ, и не придала этому значения. Медленно потирая живот, я вернулась в деревню. Поглядев на своё отражение в речной воде, я обнаружила, что мои бёдра стали чуть более широкими, а живот ещё немного округлился. Хм. Кожа, кажется, стала немного бледнее. Ничего особенного.

Первым человеком, которого я встретила на пути, был мой отец. Я проткнула его копьём. Он, в общем-то, заслуживал этого. Моя мать напала на меня, замахиваясь сковородкой, и я убила и её тоже. Она должна была знать своё место.

Прибежали Высокий Прыжок и Чёрный Дрозд. Убить их оказалось совсем просто, и их кровь была такой вкусной. Сердце Чёрного Дрозда было ещё вкуснее, чем кровь, но я не успела добраться до него вовремя, и оно уже перестало биться.

Вскоре я убила всех предателей-людей. Матери новой расы нужно хорошее питание, подумала я, поглаживая тихонько толкающегося внутри меня малыша. В конце концов, я же готовилась стать матерью.

Остался последний. Хромая, опираясь на костыль, с мачете в руках, Плоский Камень бросился на меня.

- Когда-то я любил тебя, Долгий Полёт! Прости за то, что я собираюсь сделать!

Я сломала ему шею и успела вырвать сердце до того, как оно перестало биться. О, как это было здорово!

Я стояла в центре деревни, в желудке бурчало, мой малыш был голоден. Я упёрлась босыми пальцами ног в землю, и ветка прорвала кожу живота. Это была старая кожа, новая будет намного лучше. Я улыбнулась: «Хочешь поужинать, малыш?» Я подняла руки к небу, а мои корни расходились вглубь и в стороны, находя умирающих и поглощая остатки их плоти. В конце концов, мне предстояло стать матерью. И мой сын, мой драгоценный сын, узнает, каково это – говорить с лесами и видеть души цветов.

Вы когда-нибудь видели души цветов? Маленьких красных цветов? Или крошечных зелёных?

Видели ли вы когда-нибудь души маленьких красных цветов?

ЭПИЛОГ (СЕЙЧАС ДОБАВЛЮ ССЫЛКУ)

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Привет, док. Вот уж не думал, что вам придётся меня обследовать. Спорим, вам тоже никогда не приходило в голову, что когда-нибудь до этого дойдёт?

Ну, я съездил в Африку с этим… сержантом. День ото дня он волновался всё сильнее, только и разговоров было, что о Матери-лозе, о том, что это воплощение злой силы природы, не само растение, конечно, а что-то внутри него, и оно распространяется на всех людей и животных, что окажутся рядом. Чем дольше я слушал его бред, тем больше сомневался, что он сохранил рассудок в достаточной степени, чтобы выполнять роль проводника, но, похоже, с чувством направления у него всё же был полный порядок, и мы уверенно продвигались через джунгли.

Первая встреченная нами на пути деревня… О, Боже, это было ужасно. Сотни людей лежали на земле или висели в воздухе на лианах, их кожа была бледной, почти как мел, на ней проступала какая-то зеленоватая жижа, и, о Господи, кошмар, их глаза… Куда подевались их глаза? Они исчезли, и эти ужасные красные цветы прорастали из глазниц! Я слышал их голоса, но они должны были быть давно мертвы, как такое вообще возможно? Их языки болтались, свисая до самой груди, они никак не могли говорить, о, пожалуйста, убейте меня… Прошу, я…

Док, это вы? Простите. Когда я думаю об этом, то немного теряю самообладание. Это вода? Спасибо. Я постараюсь пить маленькими глотками. Так вот, я хотел рассказать о том, что же случилось с сержантом.

Они все были мертвы. Лианы достигли деревни. Все растения, даже те, что обычно не цветут, даже сухие ветки, которыми были крыты хижины, да что там, даже дрова в ямах для костров, все были покрыты этими отвратительными маленькими красными цветами. Они пахли жжёной медью. Запах крови… кажется, меня сейчас стошнит.

В центре деревни росло большое дерево. Оно всё было покрыто цветами Ascarina Materna, а у его основания располагалось что-то вроде кольца из усиков, которые слегка шевелились, как от ветра. Я спросил сержанта, Мать ли это, но он ответил, что, разумеется, нет, оно было недостаточно большим. Но это не помешало ему его поджечь. Чёртов вояка, я понятия не имел, что он взял с собой бензин! Сержант сказал, что в джипе припрятано ещё две канистры, для главного отростка. А потом дерево полыхнуло. Когда огонь охватил его ветви, оно начало вопить – Господи Боже, я бы всё отдал, только чтобы никогда больше не слышать этот звук. Кажется, он раздаётся у меня в голове даже сейчас! Думаете, почему у меня всегда играет Бетховен? А потом оно взорвалось. Бум! И кровь повсюду. По крайней мере, я думаю, что это была кровь, хотя, возможно, просто остатки пигмента, которые откладывались у него в ксилеме или флоэме, или, может быть, в том, что заменяло этому растению дыхательную систему, я не знаю…

В ту ночь мы разбили лагерь. Сержант заставил меня дать обещание, что, что бы ни случилось, что бы он мне ни говорил, я сожгу эту штуку. Я обещал. Теперь, когда я собственными глазами увидел, на что она способна, нельзя было не пообещать.

А в следующей деревне всё было ещё хуже.

По-видимому, тамошние жители понимали, с чем столкнулись. Они построили огромные каменные стены, толщиной метра полтора и высотой добрых десять метров. Перед ними были прокопаны траншеи для костров, почва там прогорела до черноты. Но этого оказалось недостаточно, чтобы остановить лианы. Они прошли под землёй и вырвались на поверхность уже в кольце стен, разрастаясь, как гигантские сорняки, среди хижин, крохотных огородов и костровищ, выискивая и оплетая людей, словно были живыми, разумными существами. И, как и у тел, что мы видели ранее, в глазницах жителей деревни проросли те цветы, а из раскрытых в немом крике ртов свешивались огромные, мясистые, блестящие, влажные раздвоенные выросты, которые когда-то были языками. Господи, я не могу описать, насколько это ужасно, я никогда не видел ничего страшнее, эта картина стоит у меня перед глазами, пожалуйста, убейте меня, убейте, убейте!..

Кажется, я снова в порядке, док. Они дают мне какой-то… Ну, вы знаете. Как же он называется? Не морфий? Нет? Ну хорошо.

Так вот, в той деревне у многих тел вместо кожи была что-то вроде коры, почти как у дерева. Оплетённые лианами тела кое-где застыли в таких позах, что казалось, будто они продолжают жить обычной жизнью, будто растения переняли часть привычек убитых ими людей. Я не мог себе даже представить, что такое возможно.

Мы подожгли там всё. Нам даже почти не понадобился бензин, у них ещё оставались дрова, заготовленные для защитных костров. Мы разбросали их повсюду, и сухая, прогнившая древесина быстро занялась, стоило лишь чуть обрызгать её горючим, так что в небо за нашими спинами вздымались языки огня, когда мы отправились в путь.

Третья деревня… Если бы Ад сошёл на Землю, наверное, он мог бы выглядеть так.

Я не преувеличиваю. Там не осталось нормальных растений. Вообще. Совсем, никаких. Изменились даже тыквы. Тела людей врастали в древесные стволы, черепа местных жителей были раскрыты, будто цветочные бутоны, а цветы-глаза и красные листья прорастали между позвонков.

От деревни не осталось и следа, все хижины и следы кострищ были стёрты с лица земли. Мы даже не стали там останавливаться, просто проехали на джипе вперёд.

А потом мы нашли это.

По-видимому, когда-то, много лет назад, тут рос единственный белый цветок. Они бледнеют, совсем как люди, если не получают достаточно крови. Но теперь на его месте высился гигантский антрацитово-чёрный ствол, метров пятнадцать высотой, с кроваво-красными листьями и цветами. Все растения вокруг превратились в побеги матери-лозы, а в центре ствола находилось что-то вроде мерзкого, уродливого рыла – гигантский, похожий на цветок рот.

Я не слышал, как закричал сержант. Может, он и вовсе не успел открыть рот. Я оглянулся, а его уже раздирали эти ужасные лианы. Одна впилась ему в спину, другая в бок, а потом из земли под ним вырос ствол и нанизал тело сержанта на себя, как бабочку на булавку. Я видел, как его глаза вывалились из глазниц, повиснув на ниточках нервов и сосудов, а на их месте распустились бутоны цветов. Я видел, как его язык высунулся на добрых полметра, а череп раскололся, разбрызгивая вокруг своё содержимое. Цветы прорывались сквозь кожу повсюду на его теле, разбрызгивая капли крови. А потом я услышал это.

Доктор Аллан. Не заставляйте меня вспоминать. Не заставляйте меня!

Оно предложило мне присоединиться к нему. Я не мог. У меня был только один шанс, чтобы попытаться убить это. Я завёл двигатель джипа и направил его в сторону главного ствола, и когда машина уже почти врезалась в пасть этой твари, дал следом залп из ракетницы, но, доктор Аллан… Тварь этого будто не заметила. Только разозлилась. Я никогда не забуду, как руки сержанта, кости в которых дробились и удлинялись, тянулись ко мне, чтобы схватить и затолкать в эту чудовищную штуку. Я помчался прочь, так далеко и быстро, как только мог. Но лианы продолжали пытаться опутать меня, а цветы лопались у меня под ногами, разбрызгивая кровь, куда бы я ни бежал.

Я добрался до деревни, где мы приземлились, и потерял сознание, а пришёл в себя уже здесь, пару дней назад. Доктор Аллан. Я ведь не сумасшедший, правда? Я ещё могу помочь столь многим. Я могу помочь их душам. Я доктор Лоуренс Пауэлл… Нет, нет, я доктор Гарольд… ТОМАС! ТОМАС О’РАЙЛИ! ТОМАС О’РАЙЛИ! ТОМАС О’РАЙЛИ! ТОМАС О’РАЙЛИ! ТОМАС О’РАЙЛИ!

Доктор Томас О’Райли, доктор медицины. Я… Я могу помочь людям. Пожалуйста, дайте мне это сделать. Я не хочу остаться тут навсегда. Я могу помочь. Нельзя допустить, чтобы они распространились. Не позволяйте им распространяться. Я чувствую одного. Я не хотел говорить, но я чувствую его внутри себя. Вы должны меня сжечь. Стул или смертельная инъекция тоже могут сработать, но единственно верный способ – сжечь меня!

Сожгите меня! Сожгите меня! Сделайте это, ради Пауэлла! Сделайте это, ради Кинга, умоляю! Ради тех деревень! Ради меня! Сожгите меня!

…Вы когда-нибудь говорили с лесами? Видели души цветов?

СОЖГИТЕ МЕНЯ!..

Вы видели когда-нибудь души цветов? Маленьких красных цветов?..

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

НАЧАЛО

Мирош проводил Линду пристальным взглядом. Держится хорошо, он не ошибся в выборе. Конечно, пришлось серьёзно потратиться, и ещё придётся. Выкупить испуганную девку у «мамаши» стоило почти три сотни золотых. Тогда Линда – так она назвалась, и ему было всё равно, настоящее ли это имя, или выдуманное – ещё не верила, что Мирош и правда собирается дать ей возможность завязать с её «ремеслом», пусть не бесплатно, и платить придётся не деньгами. Условия были озвучены сразу: мужчина обещал ей еду, крышу над головой, лечение, если это потребуется, и пять тысяч монет. Взамен она должна была родить ему младенца – не важно, мальчика или девочку. Ей запрещалось выходить на улицу и общаться с другими людьми без его на то соизволения, и сразу после разрешения от бремени она должна была покинуть дом и больше не искать встречи ни с Мирошем, ни с ребёнком.

Рискованная сделка – но едва ли не лучший вариант из возможных. Мирош раздумывал над вариантом удерживать женщину силой, но быстро его отмёл. Слишком много усилий на поддержание тайны и обеспечение должного ухода, высокий риск – отчаявшись, жертва могла решиться нанести вред плоду. Содержание взаперти и, возможно, в кандалах также не пошло бы на пользу ни матери, ни ребёнку. К тому же, потом пришлось бы как-то решать вопрос молчания женщины, а Мирошу не хотелось убивать без необходимости. Нет, банальное золото – вот кратчайший путь к исполнению мечты всей его жизни.

Для верности он выждал три месяца, чтобы убедиться, что Линда не была беременна от другого мужчины. За это время девушка успела немного привыкнуть к старому дому, полному книжных полок, с его скрипучим полом и высокими потолками, и к своему странному «нанимателю». В первые недели она боялась лишний раз заговорить с господином – неизменно одетый в чёрное, двигающийся быстро, но очень тихо, Мирош примораживал её к месту изучающим взглядом бездонных глаз. Она не чувствовала в нём жадной похоти, к которой успела привыкнуть в доме терпимости, не понимала, чего от него стоит ждать, и старалась лишний раз не попадаться на глаза. Но Мирош честно выполнял своё обещание. Он не требовал от неё ничего, кроме соблюдения оговорённых правил, не заставлял работать по дому или даже готовить ему еду – всё это мужчина делал сам, чем немало её удивлял. Казалось, он не терпел долгого присутствия рядом других людей, и даже когда пришло время выполнять свою часть сделки, мужчина опустился на неё с видимой неохотой, будто выполняя тяжёлую повинность. Он приходил ещё дважды, пока не стало очевидно, что девушка забеременела – и после этого избегал даже взаимных прикосновений. Это было странно, но она не решалась задавать вопросы. После жалобы на скуку Мирош разрешил ей читать книги, стоявшие в открытых шкафах. К счастью, когда она была ещё маленькой, один из любовников её матери, задержавшийся, к её удивлению, дольше, чем на несколько ночей, научил её читать. Так и проходили дни. Немного омрачали её жизнь лишь мысли о предстоящем расставании с ребёнком, который уже начинал требовательно толкаться крошечной пяткой ей под сердце, но она старалась думать об этом, как о чём-то неизбежном, о чём-то, что надо пережить, а потом начнётся настоящая, красочная, яркая жизнь, с балами и жаркими ночами любви, как в тех историях из книг, которые она читала.

На улицу опускался вечер, дома скрывались в глубокой тени. Лекарь, пожилой полурослик с обветренным, изборождённым морщинами лицом, позвонил в колокольчик букинистической лавки. Заказ, переданный с мальчишкой-курьером, был необычным. Мирош, по слухам, довольно состоятельный книготорговец, нуждался в услугах лекаря, чтобы помочь некоей даме, которая «волею судьбы оказалась в час нужды на пороге его дома, и он, как честный мужчина, не смог отказать ей в помощи в её бедственном положении». Письмо, написанное чётким, аккуратным почерком с резкими, угловатыми буквами, содержало обещание более, чем щедрой оплаты и намёки на значительное увеличение суммы в благодарность за молчание «в подобной деликатной ситуации». Микан Весносборкин решил не удивляться – в его-то возрасте чего только повидать не довелось! Да и лечебница старого халфлинга знавала лучшие времена. Когда-то один живший в Корронате состоятельный вельможа посылал лекарю из Разбитого Свода увесистые мешочки с золотом «на благотворительность». Кто знает, что им двигало? Микан не спрашивал, с благодарностью принимая щедрый дар. Травы, из которых он готовил лечебные припарки и снадобья, стоили немало, и он был рад каждой монете. Но чуть больше года назад его покровитель впал в немилость, и, по слухам, стал жертвой «несчастного случая», перейдя дорогу не тому человеку. В самом деле, не сам же он выпал из воздушной лодки, летевшей по обычному маршруту, в полный штиль! Да и не выпал, говорили, а вышел сам, весело смеясь и чему-то громко аплодируя… Подозрительно. Как бы то ни было, заказ Мироша пришёлся весьма кстати, и Микан не собирался влезать в чужие дела.

Дверь открыл высокий мужчина средних лет, державший спину так прямо, будто проглотил трость – родственницу той, фигурный набалдашник которой он крепко сжимал в левой руке. Видно было, что, несмотря на кажущееся спокойствие, его снедают тревога и нетерпеливое ожидание: хозяин напоминал натянутую тетиву лука.

– Мастер Микан, очевидно?

– Точно так, добрый господин. Вот уже полсотни лет непорочной репу…

– Следуйте за мной. Не время для порожней болтовни, у моей гостьи уже отошли воды.

Микан торопливо переставлял коротенькие ножки, пытаясь поспеть за размашистым шагом Мироша. Что ж… Ему не раз приходилось принимать роды, и не только у людей. Всё должно пройти успешно. Микан не удержался и, протянув руку, суеверно постучал костяшками согнутых пальцев по двери одной из комнат, мимо которой они проносились. Мирош коршуном обернулся на тихий звук:

– Что вы себе… Ах, эти ваши приметы. Я полагаю, вам стоит быть выше этих глупостей.

Микан униженно втянул голову в плечи. Что за слух, должно быть, у… этого…

Перед последней дверью в коридоре Мирош резко остановился.

– Действуйте, мастер. Если что-то понадобится, говорите.

– Кхм, да что тут может понадобиться. Водички тёплой тазик, а лучше два, да полотенец побольше было бы неплохо, а так…

– Будут в вашем распоряжении через минуту.

Мирош развернулся, взметнув в воздух полы наброшенного на плечи халата. Микан приоткрыл дверь:

– Ну-с, милочка, как у нас тут обстоят дела? Первый ребёночек? Можете сказать, когда было зачатие?

Роды прошли успешно и на диво быстро: ночь едва успела перевалить за середину, как молодой, сильный организм исторг на свет божий здорового, крепкого ребёнка, девочку. Микан привычным движением перетянул пуповину и шлёпнул младенца по попе. Тот разразился истошным обиженным криком – а раз кричит, значит, ясное дело, и дышит.

– Ну вот, голубушка, поздравляю! Здоровенькая девочка, будет мамина радость! Давай, положи на грудь, пускай привыкает к титьке-то…

Микан с растущим недоумением смотрел на скривившееся в гримасе горя лицо молодой женщины. Слёзы двумя ручейками побежали по её щекам. Ну, верно, не пришла ещё в себя – оно после родов всегда так, подумал он. Привыкнет ещё. Бабы-то, бывает, дуркуют, особенно по молодости да с первым ребёнком. А мне тут больше делать нечего. Он поднялся, с хрустом распрямляя затёкшие колени, и повернулся к застывшей в тёмном углу фигуре хозяина дома:

– Вот так, почтеннейший, вот так. Разродилась, как можете видеть, ваша гостья благополучно, и сама жива-здорова, и ребёночек в порядке. Думаю, пару деньков неплохо было бы ей отдохнуть, а потом уж и вызывать родню, или кто там у дамы есть знакомый, чтобы забирали её домой.

– Спасибо, сердечное спасибо. Мне не соврали, вы, и в самом деле, мастер своего дела. Я правильно сделал, обратившись за помощью именно к вам. Полусотни золотых хватит? И ещё столько же я могу добавить, если вы поклянётесь не распространяться о своём визите в мой дом.

– Вполне, вполне. И да, я клянусь, ни одна живая душа без вашего ведома не узнает от меня о событиях этой ночи. Впрочем, я и так не стал бы никому об этом рассказывать – врачебная этика, знаете ли. Болезни, они разные бывают, а кому нужен врач, который растреплет о вашем «нижнем насморке» по всему городу… Ох, не обращайте внимания на болтовню старика. Устал, вот и несу околесицу, годы-то уже не те…

Мирош вручил старику два тяжело звякнувших мешочка и вежливо, но непреклонно вытолкал за дверь продолжавшего рассуждать о человеческой природе и счастье материнства лекаря. Микан опомнился уже на улице, под холодным дождём, сжимая в руке щедрый гонорар. «Вот ведь, – думал, шаркая в сторону дома, старый халфлинг, – видать, не перевелись ещё на свете-то добрые люди. Помог незнакомой женщине, денег немало потратил, лекаря пригласил, озаботился. Нет, есть ещё у этого мира шанс, есть, пока остаются такие, как этот Мирош…»

Микан изменил бы своё мнение о будущем мира, если бы мог заглянуть сквозь толстые каменные стены оставшегося за его спиной дома. Отпихнув ногой к стене кипу окровавленных полотенец, Мирош чёрной летучей мышью навис над сжавшейся на кровати Линдой, прижимавшей к груди радостно агукавшую девочку. В резком свете потолочных кристаллов его лицо казалось вылепленным из острых углов и чёрных теней.

– Я выполнил свою часть договора. Вот, – он указал рукой на стоявший в углу дорожный саквояж из дорогой кожи, – твои деньги. Пять тысяч, можешь проверить, если хочешь. Ты вольна идти, куда хочешь, только оставь мне… это.

– Но гос… господин, вы обещали… вы обещали, что я смогу побыть рядом с ребёнком, хоть немного! Вы… Вы же обещали!

– Ах да… Хорошо, как скажешь. Но… – с этими словами Мирош снял с одной из полок песочные часы в тяжёлой деревянной оправе, покрытой причудливой резьбой. – Я дал тебе обещание, и я его сдержу. Но всё имеет свою цену. В твоём случае – это всего лишь деньги. Видишь эту шкалу? Каждая минута, которую ты проведёшь рядом с ребёнком, будет стоить тебе десяток золотых. Решай сама, сколько времени ты хочешь провести рядом с ним.

Лицо Линды сравнялось цветом с простынёй, на которую бессильно упала голова девушки. Минута с ребёнком – десять золотых? Целых десять? Когда за целую ночь с вонючими, потными мужиками ей перепадало, в лучшем случае, три-четыре монеты? Но… ведь это её ребёнок… но пять тысяч больше, чем четыре… или четыре с половиной… ей столько в жизни не заработать… Но…

Мирош прервал затянувшееся молчание, резко постучав костяшками пальцев по отозвавшемуся гулким звуком корпусу часов:

– Решай быстрее, девочка. Мне некогда смотреть на твои… терзания, – последнее слово мужчина, казалось, презрительно выплюнул, – всю ночь, у меня ещё полно дел. А время, как известно, стоит денег. Твоих, подчёркиваю, теперь твоих и только твоих денег, лежащих в этой удобной дорожной сумке. Решай, не откладывай неизбежное.

Может быть, хотя бы пару часов? Больше тысячи… Столько денег… Что же, что же делать? Час?.. Ведь четыре тысячи четыреста золотых – это почти столько же, сколько пять тысяч? Вот именно, что почти. А этот ребёнок… Она ещё не успела толком к нему привыкнуть, ведь так? И Мирош сам сказал, она найдёт себе ещё мужа… и деток ему нарожает, троих… или пятерых… или десяток, да, десяток! И будет их очень-очень любить, и мужа любить, и… но ведь это её ребёнок? Что с ним будет?.. Как она может?.. Мирош её не обижал, но будет ли он добр к ребёнку? Но…

Мирош начал нетерпеливо постукивать каблуком по деревянному полу.

– Гос… господин Мирош, вы ведь… вы ведь позаботитесь о ней, правда?

– О да, я замечательно о ней позабочусь. Вижу, ты всё решила?

Линда, не поднимая глаз, неловко чмокнула снова заплакавшую девочку в розовую макушку и поднялась с кровати.

– Да. Я… я всё решила. Я… я могу идти?

– Ты оглохла? Да, ты вольна идти, куда хочешь – но никогда не возвращайся сюда и не пытайся встретиться со мной или ребёнком.

– С… спасибо вам за всё, мастер. Если… если у меня родится ещё ребёнок, могу… могу я назвать его… ва… вашим и…

– Прочь! – от злобного крика, кажется, моргнул свет в комнате. Девушка испуганно втянула голову в плечи. – Если ты уже приняла решение, бери деньги и проваливай, немедленно!

– Да, г…господин…

Линда подхватила с пола тяжёлый саквояж и, чуть пошатываясь от накатившей слабости, поплелась к двери. Ей надо найти, где переночевать… Теперь у неё есть деньги, можно снять комнату получше… Теперь всё будет совсем по-другому… Новая, счастливая жизнь, и муж… она обязательно его найдёт… и другие детки…

…четвертью часа позже, где-то на границе Средней Дьюры: – Эй, красавица, куда спешишь? Не тяжело одной тащить такую большую сумку? Ребята, а ну, помогите девушке…

Мирош стоял в опустевшей комнате, стараясь не обращать внимания на пронзительные вопли лежащего на смятой простыне ребёнка. Кажется, за детьми полагается как-то ухаживать? Впрочем, какой смысл, если в подвале давно всё готово для ритуала? Но эти крики сводили с ума привыкшего к тишине книжных полок мужчину. Может быть, заткнуть чем-то рот? Но, наверное, оно может захлебнуться или задохнуться… Неужели кто-то добровольно обрекает себя на годы страданий в компании истошно орущего, гадящего под себя, воняющего младенца? А потом рожают второго, третьего… Мироша передёрнуло при одной мысли о таком будущем. Какое счастье, что его не интересуют такие глупости. Пора приступать. Удачно, что жадная дура решила уйти – лучше всего было проводить ритуал, пока над миром ещё властвует ночь. Денег было немного жаль, но это, в конце концов, лишь металл, который эти глупцы почему-то так ценят. Деньги можно заработать, и потрачены они были не зря. Выкинув мысли о Линде из головы, Мирош склонился над младенцем и брезгливо потыкал животик длинным пальцем. Девочка неожиданно перестала плакать, заулыбалась и попыталась поймать свесившиеся к самому её лицу волосы. Мирош отдёрнул голову, вырывая прядь из липкой ладошки, и, обернув руки чистым куском простынки, поднял младенца в воздух, стараясь держать его подальше от себя. Ему не хотелось думать, что когда-то он сам был таким вот существом – бессвязно лопочущим, орущим, жалким… На пол полилась струйка мочи, и мужчина с проклятием переступил лужу.

На стенах просторного подвала ярко горели факелы. Мирош опасался случайно нарушить ход ритуала и не рискнул оставить в помещении даже самых слабых источников посторонней магии, вроде зачарованных на свет камней. Подвал появился в доме всего пару лет назад, когда подготовка начала подходить к концу. Бригадир нанятых им рабочих-инородцев, кажется, метис то ли орка, то ли горного огра, перенявший самые отталкивающие черты от своих нечеловеческих предков, раздражённо тряс свисающими до самых плеч ушами, отказываясь понимать, почему наниматель готов переплачивать почти вдвое ради прочных, толстых балок, которыми надлежало укрепить стены и потолок. Ведь простейшее магическое усиление сделает стены твёрдыми, как гранит! Но Мирош настоял на своём, туманно намекая на особые условия хранения некоторых, особенно редких, книг. Бригадир, который, наверное, в жизни не прочёл ни единой, раздражённо притопнул ногой и пошёл раздавать новые указания рабочим…

В центре зала поднималась из каменного пола невысокая, едва по пояс мужчине, грубо отёсанная колонна. Мирош собственноручно привёз и установил здесь старый, замшелый камень из старых штолен за городом, а потом долгими часами, нараспев читая замысловатые литании, ронял на него капли собственной крови и мочи, снимая стамеской слой за слоем, придавая валуну нужную форму, протачивая чашеобразную выемку в центре и узкие, глубокие бороздки, спиралью спускающиеся к основанию. Лёгкими касаниями магии должно было сопровождаться падение каждой капли – резчику следовало формировать в сознании образ проникающих в камень телесных жидкостей, крошащих породу, плавящих камень, и наполнять этот образ своей силой. Мирош помнил, как долго заживали изрезанные запястья, спрятанные под просторными рукавами, пока посетители лавки сочувственно смотрели на его бледное, обескровленное лицо с горящими лихорадочным блеском глазами. Чужая жалость, ещё одно унижение. Впрочем, одним больше, одним меньше…

Бороздки – кровостоки, окружённые тонкой вязью рунических символов, продолжались на полу, сплетались в сложные фигуры, пересекали друг друга. Не стоило пытаться проследить эти линии взглядом – сознание начинало плыть, мысли путались, начинало неудержимо клонить в сон. Когда-то Мирош уже допустил такую ошибку и простоял больше суток в полудрёме, пока в его уши вгрызались слышимые только ему истерический смех, крики агонии и мольбы о смерти, а перед глазами, как в сломанном стробоскопе, проносились картины безумных пыток и двигались изломанные, гротескные фигуры, слабо похожие на человеческие. Пол в зале слегка поднимался к центру. По задумке Мироша, кровь, стекая из ритуальной чаши, должна была заполнить вырезанный в плитах пола рисунок и напитать его жизненной силой жертвы. Бороздки заканчивались кольцевой выемкой, окружавшей зал по периметру, но руническая вязь поднималась выше, становилась сложнее и мельче, заполняла стены и продолжалась на потолке. С каждой проведённой линией, с каждой буквой древнего алфавита, сперва выведенной густой пастой из собственной крови и смеси растолчённых в тонкую пыль трав и редких минералов, а потом вырезанной в камне, он чувствовал, как меняется зал. Тени в углах становились глубже, звуки шагов то были едва слышны, то отдавались под сводами, многократно усиливаясь и почти оглушая. Однажды Мирош умудрился заблудиться – кажется, пространство подвала в ту ночь исказилось так причудливо, что куда бы он ни пошёл, через несколько шагов снова оказывался перед алтарём, хотя двигался всё время прямо, никуда не сворачивая – он был в этом уверен. Так продолжалось, пока Мирош не догадался идти вдоль рунической спирали, расходящейся от центра зала. Только тогда магия выпустила его из своей цепкой хватки. Старая магия, магия крови и плоти, почти повсеместно забытая и уступившая место пришедшей ей на смену яркой и шумной магии, что преподавали сейчас в академиях высоколобые гордецы. В чём-то слабее современного искусства, в чём-то – превосходящая его. Только она могла помочь Мирошу, как он давно уже понял. Вопрос был лишь в цене, которая должна быть уплачена.

Плата… Мирош усмехнулся, вспоминая учителя. Воистину, без его наработок он закончил бы приготовления только к глубокой старости. Неясно было лишь, зачем вообще его приёмный отец интересовался этой темой? Добряк и острослов, суровый и справедливый, он никогда не решился бы сделать «последний шаг», о котором предупреждал неизвестный автор. И почему не уничтожил все свои заметки перед смертью? Не успел? Надеялся, всё же, рискнуть, или верил, что наследник последует его примеру и не решится взять в руки ритуальный клинок? Спросить сейчас было некого.

ФИНАЛ

НАЧАЛО

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Аккуратно скинув обувь перед входом, Мирош, чувствуя босыми ногами холод каменных плит, вступил в ритуальный зал, держа плачущего ребёнка на руках перед собой. С первым шагом он начал заученный речитатив. Звучание его голоса странным образом сплеталось с криками младенца, поднималось к потолку, отражалось от стен и заставляло тени в углах трепетать в такт произнесённым словам:

– Eminod te eminod, ad imhi duoq opte, ad imhi mestatepot enidimrppo ocisimni omse, ad imhi mestatepot idreneg serup inmohse te isala atercusar etrer te icle, ni iterdu od itbi nuch nimegunas te nach nermac, auqe set xe em, reit ni orbev ome te da tanulovtem sertvam!

С последними словами, поднявшимися к сводам зала, Мирош положил младенца на каменный алтарь. Подвал погрузился в тишину. Звуки детского плача так долго терзали его слух, что, когда они, наконец-то, затихли, Мирош не смог сдержать облегчённого вздоха. Подняв глаза, он увидел, что стены отдалились, скрытые колышущейся пеленой густой тени, сочившейся из налившихся темнотой символов, покрывавших пол, стены и потолок подвала. Ребёнок открывал рот, но ни звука не слетало с его губ: тени, казалось, склонялись к алтарю и тут же отдёргивались, с наслаждением выпивая крик раньше, чем он успевал родиться. Мирошу показалось, что где-то за гранью слуха ему чудится чьё-то жадное, голодное, влажное причмокивание. Опустив руку за пазуху, он достал из закреплённых под камзолом кожаных ножен грубо выточенный костяной клинок. Как и всё остальное, необходимое для ритуала, Мирош сделал его собственноручно, вымачивая в собственной крови и нашёптывая молитвы с каждым движением резца. Только такой клинок подходил для задуманного – по-настоящему его, напитанный силой его плоти и крови, заговорённый им и не знавший других рук. Взяв костяной кинжал обеими руками, Мирош ещё раз окинул мысленным взором сделанные приготовления и не нашёл в них изъяна. Лезвие поднялось вверх:

– Coh mucifiricas opr et iocaf, inve da em!

Кинжал вонзился в грудь корчащегося на алтаре младенца. В следующую секунду Мирошу показалось, что он ослеп: вместо крови в стороны брызнула густая, маслянистая темнота, мгновенно поглотившая зал, скрывшая отблески факельного огня и, казалось, растворившая саму ткань мироздания. Усилием воли он подавил поднимающуюся панику: не время для сомнений, пути назад нет. В следующее мгновение Мирош осознал, что может как-то воспринимать окружающее пространство: в чернильной темноте, затопившей мир, стали проступать ещё более чёрные подрагивающие линии. Он увидел, что от пола остался лишь небольшой кусочек под его ногами, а в стороны расстилается пустота, в которой плавали, плавясь, сливаясь друг с другом и распадаясь обратно, символы, нанесённые им на стены и пол ритуального зала. И тут он почувствовал это: тяжёлое, давящее ощущение чужого внимания, ватным одеялом упавшее на плечи. Не слова, но наполненные смыслом образы вспыхнули в его сознании:

ЖИВОЕ-СУЩЕСТВУЮЩЕЕ? ЗВАТЬ. ГРОМКИЙ. АГОНИЯ. ВКУСНО. ИНТЕРЕСНЫЙ. ЖЕЛАНИЕ-ПЛАТА? ОБМЕН?

– Я хочу овладеть магической силой! Хочу знать мысли людей! Хочу иметь власть над ними! Плата отдана, я хочу заключить сделку!

КРОВЬ БОЛЬШОЙ. БОЛЬ. МАЛЫЙ ДОСТАТОЧНЫЙ. СМЕШНОЙ. СМЕШНОЙ. ГОЛОД. ДАВНО. БЛАГОДАРНОСТЬ. ОБМЕН-ДОГОВОР ДА. СИЛА ДА. ВЛАСТЬ ДА. СМЕШНОЙ.

– Я… что это значит? Ты согласен дать мне часть своей силы? Почему тебе смешно?

СМЕШНОЙ-ГЛУПЫЙ. МАЛЕНЬКИЙ ТЫ-ОТРОСТОК КРОВЬ НЕТ-СМЕРТЬ. ГЛУПЫЙ. СМЕШНОЙ. ВКУСНО-ДА. БЛАГОДАРНОСТЬ-ДА. ДОГОВОР-ДА. СИЛА-ДА.

– Я не понимаю! Ты о ребёнке? Ты хочешь сказать, его можно было не убивать?

ДВИЖЕНИЕ-РОСТ ВЛАСТЬ ДОГОВОР СИЛА-ДА.

Пустота вокруг взорвалась водоворотом звуков и движения, обрушившимся на сознание Мироша снежной лавиной. Пытаясь зажать ладонями уши, царапая лицо, он упал на пол. Тело били судороги, спазмы вхолостую выворачивали желудок, изо рта потекла желтоватая вода с красными нитями крови – кажется, он прикусил себе язык. Не меньше часа прошло, прежде чем Мирош смог, пошатываясь, как пьяный, подняться на ноги. Подвал снова стал таким, как раньше. Руническая вязь на полу и стенах никуда не пропала, но… изменилась. Из неё, кажется, ушла вся магия – теперь это были просто выбитые в камне знаки, измазанные чем-то бурым. В голове мелькнула вялая мысль: разве могла кровь затечь на потолок? Взгляд упал на алтарь. В сухой каменной чаше лежал крошечный скелетик с просунутым между рёбер костяным кинжалом. Стоило коснуться его рукояти, как лезвие с тихим хрустом осыпалось пылью. Что всё это значит? Можно было не убивать младенца, было достаточно небольшого количества крови? Но, кажется, сущность, ответившая на зов, была довольна? Значит, всё получилось?

Краем глаза Мирош уловил движение в углу зала. Из сгустившихся на мгновение теней в круг света выскользнуло невысокое существо, напоминающее гибрид человека, ящерицы и диковинного насекомого: покрытое зеленоватой чешуёй тело, длинный змеиный хвост, мощные лапы, заканчивающиеся трёхпалой стопой с костяной шпорой, и угрожающе поднятые перед собой «руки» с длинными когтями. Голову венчала пара загнутых назад рогов, половину морды занимали чёрные фасеточные глаза, под которыми щерилась в оскале широкая пасть, полная острых зубов. Мирош, едва державшийся на ногах, попытался встать в защитную стойку.

– Человек бояться нет, – голос странного гостя напоминал звук гальки, пересыпающейся в ведре со змеями. – Ты рассмешить, ты очень вкусный кормить – он подарки! Теперь я человек всегда служить. Я помогать. Я защищать. Ты звать – я приходить. Могу невидный быть. Могу маленький быть. Приказывай.

– З…занятно. Мне отдали тебя в подарок, потому что я рассмешил и накормил… его? Ты теперь мой слуга?

– Приказывай. Я делать. Я убивать. Ещё дарить тебе это.

Запустив лапу в раскрывшуюся на животе влажную кожистую складку, существо с усилием вытянуло толстую книгу и протянуло Мирошу. Чёрная обложка со странным символом, напоминающим пожирающую свой хвост змею, объятую пламенем, казалась тёплой и немного пульсировала, будто под ней скрывались не страницы, а живое, медленно бьющееся сердце.

– Ты учиться, расти, потом сам писать. Книга хранить магия, книга учить магия. Книга служить, я служить.

Мирош понял, что для одной ночи с него более чем достаточно новых впечатлений. Мысли путались, в ушах стучала кровь, а перед глазами то и дело мелькали багряные всполохи, раскрашивая фигуру гостя в совсем уж фантасмагоричные цвета.

– Говоришь, можешь становиться невидным? Невидимым, то есть? Слушай первый приказ: возьми эти кости и выбрось их из дома. Унеси за несколько кварталов, брось в канаву и забросай мусором. Тебя не должны заметить. Потом возвращайся и жди, пока я проснусь.

Существо кивнуло, махнуло хвостом и… растворилось в воздухе. Сосредоточившись, Мирош смог заметить слабую рябь, скользнувшую в направлении алтаря. Кости исчезли, дверь подвала приоткрылась и снова закрылась. Мирош, прихрамывая, пошёл следом. Нужно было отдохнуть… и хорошенько подумать.

Следующие несколько дней выдались особенно непростыми. Мирош закрыл лавку, чтобы надоедливые посетители не мешали исследованию новых возможностей, и с головой погрузился в изучение чёрной книги. Магические способности мужчины многократно усилились, хоть и претерпели немалые изменения. Послушный его воле, с ладони легко срывался сгусток уплотнённого воздуха, летевший точно в цель. По мановению руки возникали иллюзии, в точности имитирующие самого Мироша, его жутковатого слугу или предметы обстановки, а однажды, сосредоточившись, ему удалось даже стать невидимым. Домашние артефакты, наконец, стали подчиняться без прежних усилий. Жаль лишь, пока полноценно колдовать удавалось совсем недолго: два, от силы три заклятья, и навалившаяся слабость путала мысли, мешая сосредоточиться на чём-то более сложном, чем самые простые фокусы. Но книга говорила, что чем больше он будет тренироваться, тем сильнее станут его чары, и тем дольше он сможет их поддерживать.

Хуже было ночами. Мирош оттягивал момент засыпания, как мог. Стоило сомкнуть веки, как ощущение заинтересованного взгляда начинало сверлить лопатки. Он бежал длинными, тёмными коридорами, выложенными сырыми, прогнившими досками, миновал дверные проёмы, за которыми перекатывались волны непроглядной темноты, перепрыгивал проломы, заполненные шевелящейся массой глаз и щупалец, уворачивался от свисающих с низкого потолка тяжей зеленоватой слизи, начинавших раскачиваться при его приближении… Иногда до него снова доносились слова-образы: СМЕШНОЙ. МАЛЕНЬКИЙ. УБЕЖАТЬ НЕТ. ДОГОВОР СИЛА ДА. СМЕШНОЙ. Он с криком вскакивал с промокшей от пота постели, встречая немигающий взгляд застывшего в углу или повисшего на потолочной балке слуги. Мирошу не нравилось быть персональной игрушкой какой-то сущности, пусть даже, без сомнения, великой и по-своему благоволящей ему, но он понимал, что в его ситуации выбор был невелик. Ничто в этом мире не даётся бесплатно.

На первых страницах он встретил набросок существа, называвшего себя его слугой: это был квазит, мелкий демонёнок. Довольно слабая, не отличающаяся большим умом, но послушная тварь, слишком ничтожная по меркам мира демонов, чтобы иметь собственное имя. Благословение Великого – так Мирош решил называть про себя сущность, откликнувшуюся на его призыв – делало этого квазита гораздо сильнее и быстрее своих сородичей. Распахнув пасть, полную ядовитых клыков, слуга мог издавать беззвучный крик, наводящий такой ужас, что Мирош, испытав на себе его действие, добрый час не мог прийти в себя. Шкура, покрытая заходящими друг на друга мелкими чешуйками, плохо поддавалась лезвию ножа. Кроме того, как Мирош выяснил опытным путём, усилием воли он мог на короткое время делать слугу почти невосприимчивым к огню, кислоте и холоду. Если придётся сражаться с кем-то, наделённым магическими способностями, это может быть полезным. А в том, что рано или поздно драться с кем-то придётся, он был абсолютно уверен. Люди не могли осознать грандиозность проведённого им ритуала. Принятый в их обществе свод правил не позволял им адекватно воспринимать реальность, затмевая доводы разума, пусть даже сами они нарушали эти правила ежедневно. Мирошу казалось это очевидным: если ты требуешь от других исполнения «законов морали», то должен сам следовать им неукоснительно! Не должно быть деления на зло малое и большое, нельзя снисходительно относиться к ворам и насильникам, но возмущённо вскидывать брови, узнав о принесённом в жертву младенце, которого добровольно продала собственная мать. Или, иначе говоря, если ты не абсолютно праведен, то какое имеешь право обвинять в неправедности прочих? Ложь и жалкое стремление к самообману, то самое желание казаться в собственных глазах «хорошим» Мирош ненавидел в людях едва ли не больше всего на свете. Нужно стать сильнее, нужно набраться опыта, чтобы в нужный момент во всеоружии встретить любого «борца со злом», который придёт по его душу.

За ним и правда пришли, и, увы, гораздо раньше, чем рассчитывал Мирош. Стук в дверь, раздавшийся вскоре после полуночи спустя неполную неделю после завершения ритуала, вырвал мужчину из очередного вязкого кошмара – бесконечные коридоры, гнилые стены, капающая с потолка жирная грязь… Тяжело дыша, Мирош сел в кровати, прислушиваясь. Стук повторился – требовательный, настойчивый. Так стучат те, кто уверен, что имеет право ворваться в чужой дом посреди ночи, схватить, кого захотят, и, невзирая на попытки сопротивления, потащить на «праведный суд».

– Открывай, именем закона! Открывай дверь, чернокнижник поганый, пока мы не спалили твоё логово вместе с тобой!

Мирош мысленно подозвал слугу – в последние дни это получалось всё легче – и положил ладонь ему на загривок.

– Стань невидимым, превратись в летучую мышь и выгляни в окно над дверью. Я буду смотреть твоими глазами.

Квазит понятливо моргнул, контуры тела поплыли, и вот уже перед кроватью висит, потешно трепеща несоразмерно крупными для худенького тельца крыльями, чёрный нетопырь. Тварь беззвучной тенью метнулась по коридорам ко входу, сливаясь с темнотой. Мирош неподвижно застыл на краю кровати. Сейчас он был особенно уязвим, но вход в дом был только один, и никто не мог добраться незамеченным до ослепшего и оглохшего для всех начинающего колдуна.

Слуга завис в воздухе перед небольшим, забранным цветным витражом, окошком, в ясные дни бросавшим яркие солнечные зайчики в лица случайным прохожим. Мирош напрягся, вглядываясь в ночную темноту, прозрачную для глаз квазита. Пятеро, одеты в форму городской стражи. Стоят расслаблено, но дверь блокируют грамотно: мимо не пробежать, заметят. А дальше дело техники: эти молодчики явно не для красоты таскают здоровенные алебарды.

Разрывая связь с сознанием слуги, Мирош бросился в рабочий кабинет, на ходу натягивая дорожный костюм. Жаль, но, похоже, с домом, как и с большей частью сбережений, придётся проститься. Много на себе не унести: горсть золота, бесценный гримуар да пару кинжалов на случай, если дело всё же дойдёт до драки, а новые умения вдруг откажут. Ворча под нос, Мирош стянул сапоги и отправил их вслед за остальными вещами в дорожный мешок – стук каблуков мог выдать его замысел раньше времени. Так, что ещё осталось?..

– Ломай дверь, ребята! За живого, поди, премию дадут! – раздался приглушённый расстоянием молодой голос. Тяжёлый удар поднял облачка пыли с потолочных балок.

Проклятые варвары! Чёртовы идиоты, неспособные видеть дальше собственного носа! Столько бесценных книг… Надеюсь, у них хватит ума не входить сюда с факелами. Мирош достал из небольшого поясного кошеля стеклянную баночку с притёртой крышкой, осторожно встряхнул и извлёк из неё крупного мёртвого паука. Из другого флакона капнул сверху тяжёлую, тягучую чёрную каплю, растёкшуюся по скрюченным высохшим лапкам, энергично растёр крошечный трупик между ладонями и, почти касаясь носом получившейся кашицы, глубоко вдохнул:

– Ad ihmi eanara itacen!

Мирош почувствовал, что с каждым шагом ноги чуть прилипают к полу. Теперь, сосредоточившись, он сможет ходить по любой поверхности, как по ровному полу. Легко разбежавшись, он вскочил на стену и, справившись с секундным головокружением, уверенно двинулся вперёд, через несколько шагов переместившись на потолок. Благословен будь мастер, сделавший комнаты в этом доме такими высокими – добрых два человеческих роста! Слуга превратился на этот раз в подобие раздутой гигантской многоножки. Торопясь поспеть за хозяином, он цеплялся крошечными коготками за податливую древесину, бодро пощёлкивая сочленениями хитиновых лапок.

Мирош успел как раз вовремя: едва он затаился в тени под потолком над входной дверью, как та с грохотом упала внутрь, а следом ввалились запыхавшиеся стражники в количестве трёх штук. Ещё двое довольно гоготали снаружи, едва не показывая пальцами на недостаточно ловких коллег. Похоже, никто из них не относился к заданию серьёзно.

Костеря друг друга и «проклятого колдунишку», на чём свет стоит, слуги закона, наконец, поднялись на ноги и, громко окликая Мироша, двинулись в глубину дома. До него донёсся обрывок разговора:

– Вар, ну ты глянь, а! Сколько книжонок ентот убивца недоделанный понабрал. Стока читать, так ясен хрен, голова опухнет.

– Дурак ты, Маржа! Гляди в оба, ну как колданёт тебе прям в лоб, и будешь до конца жизни ходить с лосиными рогами да траву жрать.

– Сам ты с рогами будешь, вот наведаюсь к твоей бабе, пока ты в карауле! А шо с энтими книжонками сделают? Поди, запалить тут всё к такой-то матери, шоб неповадно было пакостью всякой заниматься?

– Я тебе запалю! Я тебе так запалю, неделю будешь дым из жопы пускать! Как колдуна спалят, так тут всё, как его… Нацизируют, во. Стал быть, шоб воно общее было, понял?

Мирош с трудом поборол желание сплюнуть. Кретины с мозолью от сапогов вместо мозгов, причём одной на двоих! Где только таких берут, или, может, их специально выводят, под нужды стражи? Он осторожно выглянул в окно. Оставшаяся на улице парочка лениво опиралась на алебарды, не спуская, впрочем, взгляда со входной двери. Мирош потянул за незримую ниточку, связывавшую его со слугой:

– Ты! Обернись мышью. Вылетишь на улицу, покажись издалека этим идиотам, отвлеки. По возможности, не убивай. Как только я окажусь снаружи, снова скройся с глаз и возвращайся ко мне.

Согласно пискнув, квазит дёрнулся всем телом. Лишние лапки втянулись, тело покрылось густой, короткой шерстью, снова распахнулись нетопыриные крылья, и он метнулся на улицу. Немедленно раздались крики:

– Видел, видел?!

– Ишь ты, пакость-то какая! Небось ентого колдуна сподручный!

– Бей его, бей, может это сам колдун и есть, твариной обернулся!

– Туда, туда полетел!

Мирош, усмехнувшись, поправил на боку сумку с ингредиентами для особенно сложных заклинаний, и выскользнул в дверной проём. Пригибаясь, переходя из тени в тень, он обогнул дом, проворно перебирая по шершавой стене ступнями и ладонями. Найдя тихий проулок, мужчина спустился на землю и облегчённо перевёл дух – могло быть хуже. Перед лицом, заслоняя тусклый свет далёкого фонаря, возникла крылатая тень – вернулся слуга. Мирош вытащил из мешка и натянул дорожные сапоги:

– Что ж, кажется, нас тут больше ничего не держит.

– Что, думал, удрал? Обвёл этих дуралеев вокруг пальца, а? Все вы такие, дрожите за свою шкуру, а поворошить палкой в вашем гнезде, так сразу бежите прятаться, где потемнее.

Мирош аж подпрыгнул на месте от неожиданности, квазит распахнул крылья и угрожающе зашипел. Мужчина узнал этот голос – старый халфлинг, лекарь, приходивший осматривать… как же её звали, Лина, кажется?

– Что, страшно? Я ведь поговорил с ней, с девочкой твоей. На улице её нашли, порезали сильно, да нашлись добрые люди, дотащили до меня. Как она в себя пришла, так и поговорил. Думал, заплати, и всё, душа твоя, твори с ней, что хочешь? Небось, сам потом на неё и навёл, чтобы деньги тебе обратно принесли!

Мирош взял себя в руки. Даже если это конец – ну, по крайней мере, стоит встретить его достойно.

– Может, покажешься для начала? Не хочу говорить с тем, кого не вижу.

– Может, и покажусь. А может…

Коротко свистнуло, и Мирош, падая на землю, понял, что левая нога отказалась ему служить. Арбалетный болт, вылетевший из темноты, вонзился в тельце метнувшегося на помощь жалобно пискнувшего квазита, успевшего обхватить ногу Мироша, и погрузился в голенище сапога.

– Так-то оно надёжнее будет. А то ишь, шустрый какой, по стенам бегать…

В проулке с тихим хлопком зажёгся неяркий желтоватый огонёк, и от стены отделилась невысокая тень. Старый лекарь, сжимавший в опущенной руке маслянисто блеснувший арбалет, хромая, подошёл к лежащему на земле Мирошу.

– Ты не смотри, что я старый – в своё-то время я ого-го был! Это сейчас я, видишь, развалина. Но на тебя, душегубца, меня ещё хватит! Я ж сразу забеспокоился, внучка заходила, говорит, собаки в канаве кости нашли, да маленькие какие, будто новорожденного загрызли. Я до могильщика доковылял, осмотрел скелетик – да только где ж это видано, чтоб собаки или там крысы кости изнутри обгорелыми ходами выгрызали. Неет, думаю, нечистое тут дело. А потом и девочка твоя в себя пришла, мнооого интересного рассказала. Про книги твои, про то, как руки постоянно изрезаны были, как насильничал ты её…

Мирош лихорадочно перебирал в уме варианты. Магический удар? Лекарь стар, но, похоже, далеко не так слаб, как хочет казаться, и одного-двух волшебных снарядов может не хватить. А он сейчас не в том состоянии, чтобы драться. Попытаться заморочить голову, чтобы старик считал его своим лучшим другом? Но он настороже. Заклинание, скорее всего, не сработает, а сил на другое уже не останется. А что, если…

– Ты не прав, старик. Я не обманывал эту девочку, и если с ней что-то и случилось, то не по моей вине. Я не знаю, что с ней сталось после того, как она покинула мой дом. Кстати, я предлагал ей остаться с ребёнком подольше – она вполне могла подождать и до утра, чтобы уйти, когда на улицах станет светло. Но, видишь ли, эта «невинная девочка», которую ты так жалеешь, предпочла бросить младенца и поскорее убежать, чтобы не потерять ни один из этих жёлтых кругляшков, что я ей заплатил. Интересно… Говоришь, она многое тебе рассказала – а упомянула ли эту незначительную деталь? Она говорила, сколько ей платили каждый раз, когда она раздвигала ноги в борделе, из которого я её выкупил, и сколько предложил ей я, честно сказав, что её ждёт?

На старика было больно смотреть. По мере того, как Мирош говорил, морщины на лице халфлинга, казалось, становились глубже.

– Ты… Да, об этом она не говорила, если, конечно, ты не врёшь. Но речь сейчас не об этом, не пытайся сбить меня с толку! Ещё минут пять, и стражники поймут, что дома никого нет. Они начнут обыскивать ближайшие улицы и наткнутся на нас!

Старик вытащил из висящего на бедре колчана новый болт и, покряхтывая, начал крутить ворот арбалета. Мирош меж тем пытался понять, насколько пострадала его нога. Основной удар принял на себя вяло копошащийся слуга, раз за разом безуспешно пытавшийся сейчас принять новую форму или уйти в невидимость, потом наконечник прошёл сквозь плотное голенище… Похоже, он ранен довольно сильно, но всё же не так глубоко, как показалось сначала. Он потянулся сознанием к фамильяру:

– Испугай его!

И одновременно рявкнул в лицо старику:

– Ilami eratucera dectumon menrac usma!

Опешивший старик поднял голову – и беззвучный крик, исторгнутый раззявленной пастью фамильяра, раскалённой иглой вонзился ему в уши. Оскал квазита завораживал, острые, похожие на иглы зубы, казалось, жили своей жизнью, аритмично погружаясь в плоть и снова показываясь из дёсен. Кровь отлила от лица Микана, арбалет выпал из ослабевшей руки, он невольно попятился от ужасного создания и, запнувшись, осел на землю. И тут же с отвращением отдёрнул руку. Под ладонью что-то шевелилось, будто лекарь попытался опереться о муравейник. Потом последовал укус, ещё один… В свете закреплённого на поясе магического светильника старик увидел, что земля вокруг него покрылась шевелящимся слоем насекомых – жуки, гусеницы, ещё какие-то неведомые шестиногие твари сползались со всех сторон, поднимались по ногам, заползали под одежду, щекотали кожу тысячами лапок, липко хрустели панцирями, лопаясь и растекаясь на коже холодной слизью, но продолжали ползти и кусать, кусать, кусать… Захрипев в ужасе, Микан завертелся волчком, пытаясь стряхнуть с себя шевелящееся чёрное покрывало, взвыл дурным голосом и упал без чувств.

Кряхтя, Мирош поднялся на ноги. Левый сапог потихоньку наполнялся кровью, но идти он пока ещё мог. В сумке были бинт и заживляющее зелье, но сначала следовало убраться подальше отсюда. Мирош отпустил нити магии, созывавшей всех окрестных насекомых на поздний ужин, и, наклонившись, прикоснулся двумя пальцами к шее халфлинга, проверяя пульс. Быстрый, но регулярный и сильный – пару дней почешется, и будет как новенький. Наивный дурак. Может быть, хоть это послужит ему уроком. Мирош покачал головой, в очередной раз поражаясь человеческой подлости и жадности: насиловал он её, видите ли. Впрочем, он выполнил свою часть их соглашения, и остальное его не касается. Вдалеке послышались голоса стражников, мелькнул свет факела. Мирош осмотрелся по сторонам и, усмехнувшись своим мыслям, достал из поясной сумки маленький клочок овечьей шерсти, перетянутый ниткой. Проведя им над истоптанной землёй, он скрупулёзно воссоздал в сознании образ собственного тела:

– Iptocede fillat solcuo!

Как он и задумывал, его точная копия с арбалетным болтом, проткнувшим грудь, раскинула руки в луже растекающейся по земле крови. Удовлетворённо кивнув, Мирош, хромая, отошёл на пару десятков шагов, завернул за угол и устало прислонился к стене ближайшего дома. Квазит изнемождённо растянулся рядом, вывалив длинный, раздвоенный язык и тяжело дыша. Его рана уже начала затягиваться.

Через пару минут приближающиеся звуки голосов на секунду замерли, а потом сменились радостными возгласами. Похоже, эти идиоты нашли место поединка. Не давая им времени прикоснуться к «трупу» – это мгновенно дало бы понять, что перед ними всего лишь иллюзия – Мирош, скрытый темнотой, выглянул на секунду из-за угла и прошептал, указывая вперёд сложенными вместе средним и безымянным пальцами:

– Te deratib!

Полыхнувший на месте иллюзии его тела костёр заставил отпрянуть осторожно приближавшихся стражников, а резанувшая по глазам вспышка света скрыла момент, когда Мирош отпустил образ, не в силах контролировать одновременно два заклинания. Какое-то время они будут уверены, что «мерзкий колдун» мёртв и не бросятся в погоню сразу. Отступив за угол, он вытер проступившие на лбу капли пота и извлёк из нагрудного кармашка оправленный в серебро кусочек янтаря с застывшей в центре ресничкой. Проведя сложенными в лодочку ладонями, сжимающими безделушку, вдоль тела, он тихо проговорил:

– Oge basconmad ba cuosil sissiitime.

Там, где проходили сжатые руки, тело Мироша становилось прозрачным, сливаясь с окружающей темнотой. Квазит, понятливо чирикнув, пристроился у него на плече и тоже будто растворился в воздухе. Мирош поднял голову вверх: небо на востоке начало сереть. Невидимость – далеко не панацея. У него не было времени убрать капли крови с земли, и кто знает, не найдётся ли среди преследователей умника, который сможет определить, жив ли оставивший их человек. Скоро придёт в себя халфлинг, и он всем расскажет, что стрелял в ногу, а не в грудь, и потом долго говорил с раненым колдуном. Значит, план ясен: уйти подальше, пока держится невидимость, отлежаться до следующей ночи где-нибудь в тишине, залечить ногу, а потом двигаться прочь из города. В мире хватает тех, у кого достаточно мозгов, чтобы интересоваться только результатом и не придираться к тому, к каким силам обращался наёмник, чтобы выполнить очередной заказ. Машинально почесав под подбородком удивлённого неожиданной лаской, довольно заурчавшего квазита, невидимой сороконожкой свесившегося с плеча, Мирош поправил дорожный мешок и, прихрамывая, зашагал в сторону Нижней Дьюры.

Рискну показать вам свой собственный рассказ. Началось всё с того, что мы писали предыстории к DnD-ваншоту (игра на одну сессию) по миру Эберрона, и этого своего персонажа я представил настолько ярко, что захотелось рассказать о его судьбе чуть более подробно. 

Вычитка: Sanyendis

Мирош прислонился к потемневшему от времени дверному косяку. Он любил, вернувшись домой, останавливаться вот так на пороге на пару минут. От взглядов редких прохожих, ёжившихся под сыплющими с неба мелкими каплями холодного дождя, его укрывал наддверный козырёк старой букинистической лавки. Да и не было до него никому дела – город большой, на каждого не насмотришься. Оно и к лучшему, уж слишком цепким, оценивающим и холодным был взгляд стоящего в тени мужчины. Годы идут, а они всё так же суетятся и спешат по своим жалким делам, чтобы в один прекрасный день сдохнуть, наконец, в окружении «родных и близких», которые через неделю о них забудут! Считающие свой магический дар – у кого-то больший, у кого-то меньший – чем-то само собой разумеющимся, но почему-то твёрдо уверенные, что он даёт им право свысока смотреть на него, слабосилка, который едва в состоянии управиться с простейшими бытовыми амулетами. Уголок рта скривился в презрительной усмешке: он умеет ждать. Годы упорной работы, сотни прочитанных книг… Скоро его труд будет завершён.

Скрипнула за спиной, закрываясь, тяжёлая входная дверь. Привычное усилие отдалось в затылке коротким уколом боли, и вдоль ведущего в глубину дома коридора загорелись неярким, ровным светом утопленные в стенных панелях бирюзовые кристаллы. Короткое прикосновение к утопленной в небольшой нише контрольной панели: да, пока его не было, никто не входил... и не выходил. Конечно, это не Золотые Ворота или Старая башня – в тех районах приличному человеку вовсе не стоило появляться после захода солнца, – но и не кварталы знати. В Половодье жили, в основном, люди (и не только люди) среднего достатка: успешные торговцы, владельцы мастерских, не успевшие ещё переложить большую часть работы на плечи наёмных рабочих, начинающие маги, готовые продавать свой талант за звонкую монету… Подходящее место для респектабельной книжной лавки. Длинным полкам была отведена большая часть дома, на каждой висело по связке амулетов: поддерживающих нужную влажность, не дающих книгам покрываться пылью и отгоняющих охочих до бумаги насекомых. Редкие инкунабулы, прикрытые, паче чаяния, закалённым стеклом, соседствовали на них с вошедшими недавно в моду недорогими книгами в обложках из мягкого, немаркого пергамента. Такие любили брать с собой в дорогу, чтобы читать в уютном купе под мерное покачивание вагона или на палубе воздушного корабля, прикрытой от потоков встречного ветра энергетическими щитами. Новинка, появившаяся в городе вскоре после войны, причудливые печатные машины издательских домов, движимые то ли паром, то ли силой магии – Мироша никогда не интересовали такие мелочи, – многократно удешевила выпуск литературы, рассчитанной на нетребовательного читателя, и сделала её общедоступной. После смерти приёмного отца Мирош изменил заведённые в лавке порядки и перестал гнушаться выставлять «книжонки для идиотов», как нелестно отзывался о них мастер Мелон, на полки. Он не понимал, что горожане находят в этой белиберде, напечатанной на самой дешёвой, плохо отбелённой бумаге, но считал неразумным отказываться от дополнительной прибыли, особенно сейчас, когда столь многое было поставлено на карту. Сложнее было научиться скрывать презрение при виде очередной стайки кудахчущих тётушек, листающих, закатывая глаза и томно вздыхая, очередную писульку о «неземной любви и страсти», или отчаянно краснеющих малолеток, думающих своим «дружком», заглянувших за срамными картинками с инородцами.

Мужчина провёл рукой по наметившейся лысине, заметно оттеснившей к вискам рано начавшие седеть чёрные волосы, и усмехнулся, вспоминая, как впервые оказался – с ума сойти, почти четверть века назад! – в этом доме. Бездомному тяжело выжить одному, а в таком городе, как Шарн – и подавно. Натренированная годами учёбы память позорно отказывалась показывать лица родителей или хоть что-то, предшествующее той ночи, когда чья-то сильная рука вышвырнула его, будто котёнка, в очередной раз напрудившего в хозяйские башмаки, в ледяную воду сточной канавы подле какого-то трактира. Перекрывая доносившийся изнутри, из царства тепла и ароматов вкусной еды, весёлый гомон нетрезвых голосов и треньканье струн барда, владелец руки рявкнул вслед что-то вроде:

– Чтоб я тебя тут больше не видел, вшивое отродье!

И с грохотом захлопнул дверь, оставляя тощего пацана лет десяти барахтаться в грязи. Мирош не знал, кому стоит возносить молитвы за то, что тогда, почти околев от холода и едва переставляя ноги, он сумел доковылять до порога лавки старого Мелона Ларэндо – где и потерял благополучно сознание, чувствительно приложившись затылком о входную дверь. Как признался позже старый мастер, вспоминая их знакомство, тогда, откидывая одной рукой щеколду, а другой – придерживая небольшой двухзарядный арбалет, который ставил по ночам поближе к двери на случай лихих гостей, он ожидал увидеть кого и что угодно, но уж точно не лежащего без чувств пацана, исхудавшего так, что больше напоминал анатомическое пособие для не слишком притязательных вагантов, чем живого человека.

Оглядываясь назад, Мирош поражался своему везению. Рука провидения направила его заплетающиеся ноги едва ли не к единственному дому в округе, где он мог рассчитывать на милосердие. Когда, добрый месяц провалявшись в горячке, он пошёл на поправку, первым вопросом, который он задал своему спасителю, был:

– Чем я могу отплатить за твою доброту, мастер?

Закутанный в пушистый халат старик, седой, как лунь, но ещё довольно крепкий и широкий в плечах, только гулко расхохотался:

– Задохлик, какая плата? Ты себя-то видел? Нарасти немного мяса на своих мослах, тогда и поговорим.

Но Мирош, едва лишь стал способен на что-то большее, чем ковыляние до отхожего места и обратно, принялся, по мере сил, помогать старому книготорговцу: упрямо подняв подбородок, носил книги в хранилище и обратно, разбирал каталоги, готовил нехитрую еду… Мелон, старый холостяк, давно привык к одиночеству в окружении книжных переплётов и чертыхался первое время при виде поставленных «не там» тарелок и «неправильно» заваренного чая, но со временем привык к расторопному пацану и иногда, в мыслях, нет-нет, да и называл его «сыном». Да и чего греха таить – подумывал он уже о том, кому достанется дело всей его жизни, когда придёт его черёд уйти. Парень и так тянулся к знаниям, надо было лишь огранить его любопытство и научить простой истине, которую когда-то любил повторять его собственный учитель: только неустанная работа может сделать тебя чем-то большим, чем ты есть сейчас. Одно лишь омрачало радость старого мастера (и, как он отчётливо видел, выводило из себя Мироша, пусть тот и старался не подавать вида): мальчику совершенно не давались даже простейшие магические действия. Ясное дело, никто не ожидает от ребёнка огненных шаров или, скажем, дождя молний, но когда добрых полгода приходится тратить только на то, чтобы научиться включать и выключать свет в доме… Мелон справедливо опасался, что в будущем это может стать проблемой.

Мирош с трудом понимал мотивы старого мастера, приютившего у себя бездомного ребёнка и принявшегося учить его премудростям своего непростого ремесла. Любовь, привязанность – эти понятия так и остались для него лишь сочетанием букв, пустыми словами, абстракциями, которыми руководствовались некоторые окружавшие его люди. Или, если хотите, фактором, который надо учитывать в общении с ними. Он понимал, что чем-то отличается от них, но не слишком переживал по этому поводу, стараясь не поднимать лишний раз в разговорах с учителем эту тему. Может быть, он и не мог испытывать некоторых эмоций – да так ли они нужны? – но понимал, что остался в живых только благодаря старому Мелону. А со стороны признательность и желание вернуть хотя бы часть долга жизни не так уж легко отличить от любви.

Годы шли, и нескладный, тощий до синевы лопоухий мальчишка превратился в долговязого, вечно хмурого подростка. Бледная кожа, глаза, скрытые в тени надвинутого на самые брови капюшона, в котором Мирош взял обыкновение выходить из дома, вечно сжатые в упрямую линию тонкие, бледные губы – его сложно было назвать красавцем. Далеко не все книги выставлялись на продажу: особенно редкие или опасные труды Мелон выкупал и оставлял в своём личном хранилище. Книжные полки, тайны, скрытые под ветхими обложками, едва уловимый запах старых фолиантов неудержимо манили к себе любопытного мальчика. Пока ровесники Мироша веселились на улице, гоняли мелких крылатых тварей, облюбовавших подвалы городского рынка, и катались на облучках городских экипажей под недовольные крики прохожих, он каждую свободную минуту тратил на изучение собрания сочинений, скопившегося в обширной библиотеке приёмного отца.

За годы в ученичестве лишь однажды старый Мелон был вынужден взяться за тяжёлый ремень с пряжкой в форме головы грифона, которым обычно перетягивал рассыпающиеся стопки книг. Заглянув как-то в ящик рабочего стола, он заметил крохотные царапины вокруг замочной скважины шкатулки, в которой хранился камень-ключ к закрытой секции хранилища. Зычный рёв заставил вздрогнуть случайного прохожего, зазевавшегося под окнами лавки:

– Мироооооош!

Эхо голоса, кажется, ещё гуляло по дому, когда перед Мелоном возник запыхавшийся мальчик, ронявший капли мыльной воды с мокрых рук. Старик несколько секунд молча смотрел на вихрастую макушку, склонявшуюся всё ниже, и поднял перед собой шкатулку:

– Ты не хочешь мне ничего сказать?

Тишина.

– Я хочу, чтобы ты понял: есть вещи, которые пока не предназначены для тебя. Ты не владеешь знаниями, которые нужны, чтобы совладать с тем, что лежит там, и ты ещё слишком мал. Не надо сверкать на меня глазами, я знаю, о чём говорю. Нужна недюжинная сила воли, чтобы справиться с искушениями силы и власти, которые предлагают некоторые… книги, если их ещё можно так назвать. Ты быстро учишься, но ещё слишком рано. Заметь, я не говорю, что ты никогда туда не попадёшь. Ты меня слышишь?

Короткий кивок.

– Очень хорошо. А теперь, будь добр, принеси мне ремень.

Мирош только крепче стискивал губы, стоически принимая удары. Уже тогда он умел ждать и в глубине души понимал правоту учителя. К тому же Мелон не знал, что мальчик успел прочитать лежавшее на дне ящика завещание, составленное стариком несколько лет назад, если верить оставленной в углу документа дате. Ровные строчки, знакомый каллиграфический почерк, выверенные формулировки… Мелон называл Мироша приёмным сыном, даровал ему свою фамилию и, в случае своей смерти, оставлял ему всё имеющееся у него имущество, включая лавку. Чего скрывать, на мгновение в голове мальчика мелькнула мысль, что смерть старика можно и ускорить… Но Мирош тут же отверг эту идею. Долг жизни не выплачен – и никогда не может быть выплачен полностью. К тому же, Мелон мог быть полезен: кто знает, чему ещё он может его научить?

Старый мастер никогда больше не возвращался в разговорах к этой теме. Наверное, он понимал мальчика гораздо лучше, чем тому бы хотелось: мысли Мироша занимало стремление избавиться от своей «магической инвалидности», овладеть знаниями, которые возвысили бы его над толпой тех, кто надсмехался над его беспомощностью.

Ждать подходящего шанса пришлось долгие тринадцать лет. Мирош возвращался домой с толстой связкой только что купленных книг: заметно постаревший учитель уже довольно давно доверял ему самостоятельно вести переговоры с заезжими купцами, и молодой человек с удовольствием просматривал новые поступления, чихая от поднимавшейся пыли, и азартно торговался за особенно интересные труды. Отряхнув сапоги, он открыл входную дверь:

– Мастер, я вернулся!

Но, против обыкновения, ответа не последовало. Не раздалось звука быстрых шагов, с которым Мелон, не меньше своего ученика любивший разбирать новые поступления, обычно торопился навстречу, шаркая мягкими войлочными тапочками. Мирош прислушался: что-то изменилось в доме за время его отсутствия. Всё так же поскрипывали под ногами деревянные половицы, солнечный свет разукрашивал стены яркими пятнами – но чего-то не хватало. Ощутив резкий укол тревоги, Мирош поставил связку книг на пол и бросился в кабинет учителя.

Старый Мелон сидел в своём кресле, низко склонившись над листом пергамента. Наверняка работал над очередной рецензией – в последнее время он проводил за этим занятием все дни, прерываясь лишь на сон, еду и ругань в адрес «бездарных писак, которых не стоило бы и на требушетный выстрел подпускать к бумаге». Перед ним, как всегда, в идеальном порядке, были разложены письменные принадлежности, но правая рука с до сих пор зажатым пером, неловко дрогнув, опрокинула чернильницу – да так и осталась лежать. Мирош сразу понял, что произошло. Быстро подойдя к столу, он осторожно прикоснулся к руке мастера – испещрённая старческими пятнами кожа была холодной. Похоже, Мелон умер вскоре после того, как рано утром отправил ученика «на промысел», как он это называл. Мирош замер, пытаясь разобраться в собственных мыслях. Острое чувство сожаления и утраты чего-то важного боролось в нём с удивлением: он не ожидал, что смерть учителя так больно ударит его. Покачав головой, Мирош постарался взять себя в руки: предстояло много работы. Наклонившись, он осторожно поднял ставшее невесомым тело и, стараясь не смотреть в разгладившееся, спокойное лицо старика, бережно перенёс его в спальню и укрыл мягким одеялом. Злясь на себя за предательское жжение в уголках глаз, мужчина открыл входную дверь и, крутя в пальцах поблёскивающую серебрушку, окликнул пробегавшего мимо мальчишку:

– Эй, малой! Сбегай за стражей, скажи, мастер Мирош из книжной лавки зовёт, дело срочное.

Ловко подхватив монетку, понятливо кивнувший паренёк умчался прочь, сверкая пятками. Мирош угрюмо посмотрел ему вслед: до прихода стражи следовало найти завещание. Как бы то ни было, теперь весь дом и ВСЯ библиотека будут в его распоряжении…

…Мирош прошёл в рабочий кабинет, бросил на стул плащ и с облегчением опустился в потрёпанное, но всё такое же удобное кресло, в котором так любил сидеть его учитель. Надо же, поймал он себя на мысли, до сих пор кажется, что вот-вот откроется дверь, и окрик мастера: – Опять бездельничаешь? – заставит его подскочить на месте. Да, учитель был прав почти во всём. В закрытой секции и в самом деле нашлось средство, которое могло исправить его нелепый изъян. Понадобилось почти пять лет кропотливого труда, чтобы разобраться в записях старого мастера и найти свитки, упомянутые в отмеченных им источниках. А потом ещё три года ушло на подготовку сложнейшего ритуала, составленного неизвестным древним магом. Мирош помнил, как бережно перелистывал пожелтевшие, ломкие от времени страницы, с возрастающим удивлением понимая, что схема словно специально создана для него. Да, смесь компонентов для колдовского знака, составлявшего ядро ритуала, была умопомрачительно сложна, и малейшая ошибка в приготовлении состава могла свести на нет все усилия. Да, колдующему предписывалось строго поститься, прежде чем приступать к колдовству. Но Мирош и так всегда был предельно аккуратен в работе – привычка, давно ставшая его частью, – и никогда не баловал себя изысканными яствами, полагая, что функцией еды является, в первую очередь, поддержание жизни в теле, а не потакание прихотям плоти. Наконец, обязательное воздержание… При мысли об этом мужчина только усмехнулся. Женщины, как, впрочем, и мужчины или инородцы самых разных видов, "услуги" которых пользовались неизменным спросом среди городской молодёжи, мало его привлекали, как и связанный с телесной близостью процесс соития. Влажные звуки совокупления и бессмысленное подёргивание потных тел неизменно вызывали только раздражение и лёгкую брезгливость.

Все эти «недостатки» с лихвой окупались главным: при всей сложности подготовки найденный в старом гримуаре ритуал почти не требовал собственно магических усилий. Лишь лёгкие касания колдовства, направляющие процесс в нужную сторону и доступные даже для него. Описание завершалось строчкой, написанной, кажется, второпях другой рукой: «Властители небесные и земные падут, и глупцы покорятся достойному, коль скоро не убоится он последнего шага, иначе душа его собственная платой послужит, сделку скрепляя». Неужели тот, кто зайдёт так далеко, будет настолько безрассуден, чтобы замешкаться, завершая ритуал? Бессмысленное предупреждение. А если и найдётся такой глупец, что ж… поделом дураку.

В библиотеке хватало редких изданий, не имевших практической ценности, но вызвавших неподдельный интерес у коллекционеров. Им хватило ума не задавать вопросов, с чего это вдруг преемник старого Мелона начал распродавать его наследие. Вырученных денег с лихвой хватало, чтобы через подставных лиц, не афишируя своего имени, скупить всё необходимое для работы, пусть даже торговля большей частью компонентов, мягко говоря, не одобрялась властями. Дело оставалось за малым. Упоминание последнего ингредиента даже сейчас заставляло Мироша в ярости сжимать зубы. Кровь близкого человека! Где, скажите на милость, сирота, не помнящий, к тому же, добрый кусок своей жизни, найдёт достаточно близкого родственника? К счастью, деньги могут решить если не все, то очень многие проблемы.

Деликатный стук в дверь заставил Мироша рывком поднять голову, отвлекая от нахлынувших воспоминаний:

– Да!

Створка приоткрылась с лёгким скрипом, и в дверь осторожно заглянула молодая девушка, закутанная в цветастый халат, покрытый сложным геометрическим узором. Светлые волосы падали на плечи, частично скрывая лицо, на котором внимательный взгляд мог без труда найти следы недавних слёз, которые безуспешно пытались скрыть. Тонкие руки сжимали серебряный поднос с небольшим, исходящим паром чайничком и парой чашек из тонкого фарфора. Довершал картину лезущий, что называется, на глаза живот – девица явно была на сносях и должна была в скором времени разродиться.

– Господин Мирош, простите, я не сразу услышала, как вы пришли! Вот, чай, с травками, как вы любите…

– Линда, сколько раз можно повторять, я готовлю себе сам! И не лезь в шкафы с травами. Некоторые из них требуют особого обращения и могут быть небезопасны для ребёнка.

– Да, господин… Простите, я совсем забыла… Я хотела, как лучше…

– Осталось совсем немного, не вздумай испортить всё сейчас. Я не хотел бы искать ещё одну шлюху, достаточно крепкую телом, чтобы выносить и родить здорового младенца. Снова тратиться на лечение, терять почти год на ожидание…

Мирош встал и, перегнувшись через тяжёлый письменный стол, посмотрел девушке прямо в глаза:

– И ты, думаю, прекрасно понимаешь, что в этом случае вернёшься в тот самый притон, из которого я тебя вытащил. Разумеется, без денег.

– Да, простите… Я… Я всё сделаю, как обещала.

– Уж надеюсь. Пяти тысяч тебе хватит, чтобы начать новую жизнь и забыть об улице. Найдёшь себе муженька и нарожаешь ему хоть десяток детишек, если захочешь.

– Я только хотела… Можно… Можно я хоть немного побуду с ним рядом, когда он родится? П… пожалуйста…

На глаза девушки снова навернулись слёзы, поднос начал подрагивать в руках. Мирош со смесью брезгливости и презрения наблюдал за ней, машинально крутя в пальцах аккуратно заточенное перо. Ещё одно напоминание о собственной слабости – даже пользоваться самописцем ему было тяжело, все силы уходили на поддержание концентрации, необходимой для управления этим простейшим артефактом.

– Если ты хочешь… Хорошо, обещаю, ты получишь возможность побыть с ним рядом столько, сколько сочтёшь нужным.

– С… спасибо! Спасибо, господин! Я… Я боялась спрашивать и не смела надеяться…

– В разумных пределах, разумеется. Ты помнишь наш уговор. А теперь – вон! Мне надо работать. Лекаря позову ближе к ночи, не открывай при нём лишний раз рта. Если мои расчёты верны, сегодня-завтра ребёнку пора появиться на свет. Да, поднос забери с собой.

Слова сопровождались повелительным взмахом руки. Девушка, неловко попытавшись исполнить короткий книксен, выскользнула за дверь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Сегодня мы с вами поговорим о поездах - о том, куда можно добраться, сев в привычный вагон... или не добраться. 

Автор: John Pesando. Мой перевод, вычитка: Sanyendis.

Оригинал можно прочитать здесь.

Я проснулся. Шершавое сидение подо мной и потёртые джинсы успели пропитаться потом. Казалось, я слышал тихий шорох, с которым восстанавливалось кровообращение в ногах. Мне снова снились дом, мама и папа, крыльцо, выходившее в старый сад…

Но когда глаза привыкли к свету, я понял, что всё ещё нахожусь в поезде.

Вагон, как всегда, был пуст. Я встал и потянулся. Вокруг валялись пустые консервные банки и коробки из-под съестного, воняло гниющим мусором и моим немытым телом. Месяц подходил к концу, со дня на день должно было наступить время переезда.

Я выглянул в окно. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались бескрайние, заброшенные фермерские угодья, изредка перемежавшиеся полями и небольшими рощицами. Поезд мчался так, словно боялся опоздать к какой-то ведомой только ему одному цели. Каждый день я проводил по многу часов у окна, надеясь увидеть хоть что-то необычное.

Однако сегодня утром нужно было поработать. Я собрал все пустые коробки и аккуратно сложил в заднем правом углу вагона. Позавчера я складывал их слева, а вчера – расставил по полу, где они лежали с самого начала. Я, конечно, не знал, что именно приведёт к открытию двери, но обычно это происходило после того, как я складывал пустые коробки и банки в определённом порядке. По прошествии нескольких месяцев я понял, что поезд следует определённым правилам и, похоже, вознаграждает за их соблюдение.

По крайней мере, я на это надеялся: у меня не было и маковой росинки во рту уже целых два дня, а дверь в следующий вагон всё не открывалась.

Не стоило и пытаться пробраться туда силой, я давно это усвоил. Замок на двери оказался настолько прочным, что я только сильно порезался, пока пытался его выломать. Впрочем, до этого доходило, только когда меня полностью захлёстывало отчаяние, а пока, к счастью, до этого было далеко.

Я снова сложил коробки, на этот раз в алфавитном порядке по названиям содержимого, а потом рассортировал по производителям. Когда и это не сработало, разложил по срокам годности, а потом перенёс в другой угол. Иногда коробки не помогали, и тогда можно было попробовать другие способы. Иногда срабатывала уборка, мытьё ванной комнаты и тому подобные мелочи. Я не знал, чего именно сейчас хочет поезд, но предполагал, что он ценит тяжёлую работу.

Через несколько часов такого времяпрепровождения я почувствовал, что слишком устал, и присел на одно из сидений. Уставившись на закрытую дверь, я прислушивался к звукам поезда, спешащего к своему недостижимому пункту назначения. За этой дверью меня ждали еда и вода… При одной мысли об этом я невольно облизнул губы, а желудок отозвался протестующей трелью. Что я сделал не так?

Для начала – сел в поезд.

Несколько месяцев назад я собрался навестить родственников. Начинался самый обычный вечер, вокруг было полно людей. Я устал после работы и примерно через час монотонного пути задремал. А когда проснулся, на улице уже рассвело, а в вагоне не было ни души, хотя в остальном всё осталось по-прежнему. Я, конечно, запаниковал. Кричал, пытался открыть двери, пробовал связаться с машинистом и даже хотел разбить окно, но поезд ехал так быстро, что это было равносильно самоубийству. Исчерпав все варианты, я решил подождать: поезд рано или поздно остановится, подумал я, и тогда я пойму, что происходит.

За окном не менялись времена года и не наступала ночь; даже пейзаж выглядел точно так же, как в тот день, когда я сел в вагон. Я много размышлял об этом и даже попытался, от нечего делать, подсчитать, сколько уже должен был проехать поезд, учитывая, что он двигался всё время по прямой с такой скоростью. Вышло, что я уже обогнул бы Землю не менее пяти раз. Но местность и не думала меняться. Никаких признаков океана, только бескрайние поля.

Я порылся в мусоре, пытаясь найти что-нибудь съестное, хотя и прекрасно знал, что там ничего не осталось. Прошло ещё полчаса. Я принялся вышагивать по вагону, пытаясь не смотреть на запертую дверь. Маленький красный огонёк, горевший в левом верхнем углу рамы, предупреждал пассажиров, что поезд движется, а дверь заперта. Когда приходило время сменить вагон, свет становился зелёным. Но дверь оставалась открыта всего несколько минут, а потом огонёк снова загорался красным. Однажды я пропустил этот сигнал.

Ни за что больше не допущу такого.

Поначалу я думал, что кто-то играет со мной. В первый день я высунул голову в окно и увидел, что по-прежнему нахожусь в третьем вагоне спереди. Не имея возможности выбраться наружу, я был вынужден ждать, пока не загорится зелёный свет. В первый день второго месяца, уже в новом вагоне, я снова выглянул в окно, чтобы понять, насколько я приблизился к голове состава… и увидел, что всё ещё нахожусь в третьем вагоне. Поезд выглядел, как обычно, я, определённо, переходил из вагона в вагон… Это казалось совершенно невозможным.

Неужели я сошёл с ума? Нет, всё вокруг выглядело слишком реальным. Не в силах разобраться в происходящем, я экспериментировал и ждал, пытаясь вычислить правила, которым мне теперь предстоит следовать. На второй месяц свет довольно долго не загорался, и я начал думать, что мог разгневать поезд, выглядывая наружу.

Я всё ещё метался по вагону, размышляя обо всём этом, когда заметил вдруг, что свет стал зелёным.

Сердце пропустило удар, я бросился к двери. Иногда лампочка оставалась зелёной всего около минуты, иногда – чуть дольше. Прошло не так много времени, чтобы я успел установить точную закономерность. В тот момент я не думал, а просто действовал. Я взялся за ручку и дёрнул дверь на себя.

Пространство между вагонами – вот мой единственный шанс раз в месяц оказаться на улице. Но к тому времени я всегда был уже страшно голоден и испытывал слишком сильное волнение, чтобы насладиться этим моментом. Едва сдерживая нетерпение, я ждал, когда лампочка над дверью следующего вагона загорится зелёным. Наконец это произошло, точно по расписанию. Я открыл дверь и заглянул в следующий вагон.

Он был чист, воздух пах свежестью, а в дальнем конце лежали сложенные аккуратной стопкой вещи. Метнувшись вперёд, я упал на колени, протягивая руки к еде и воде. Дверь за спиной снова тихо закрылась, а лампочка стала красной. Поезд проявил ко мне милосердие. Я рыдал, перебирая запасы – передо мной лежали совершено обычные продукты питания и напитки. Какое-то время мне казалось, что поезд следит за тем, как я питаюсь: в первый и второй месяц в новых «поставках» появлялось больше той еды, что я съедал до этого в первую очередь. Но теперь я не видел в выборе продуктов никаких закономерностей. Может, поезд уже не так пристально присматривал за мной? Я не знал. Я вообще ничего не знал.

Я откусил кусочек хлеба. Он был свежим и вкусным, и я громко застонал от удовольствия. Неземное наслаждение – съесть, наконец-то, что-то свежее. Однако еду следовало беречь, и пусть тело требовало немедленно набить желудок, я старался действовать экономно.

Я как раз заканчивал составлять каталог продуктов, когда случилось невообразимое: за окном пронёсся другой поезд.

Я прижался к стеклу, вглядываясь в окна проносящихся мимо вагонов. Никого… Никого… Снова никого. Сердце колотилось, почти выпрыгивая из груди.

И вот, когда передо мной показался последний вагон, я увидел девушку, прижавшуюся к стеклу, как и я сам. На её лице застыло затравленное выражение. На короткую секунду наши глаза встретились, и мне показалось, что я вижу в них историю куда более печальную, чем моя собственная. Сколько уже она едет в этом поезде? Она что-то сказала, но я, конечно, не расслышал. Её губы шевельнулись, а в следующее мгновение она уже пропала из виду.

Я смотрел, как уносится вдаль другой поезд, а потом просто опустился без сил на сидение. Не знаю, сколько я так просидел, непроизвольно сжимая и разжимая кулаки. Я смотрел на коробки с едой, на проносящиеся за окном пейзажи, на другие сидения, снова на еду, снова за окно…

Наконец я принял решение.

Схватив со стены аварийный молоток, я подошёл к окну. С отчаянным криком я изо всех сил ударил по стеклу. С громким треском окно разбилось, осколки посыпались на пол, оставив неровный пролом с зазубренными краями. Сделав глубокий вдох, я подтянулся и встал, опираясь об оконную раму. Кусочки стекла больно врезались в ладони, но я держался крепко.

‑ Никто не должен так жить, ‑ сказал я вслух. Рельсы проносились внизу, как лента старой кинохроники.

Я прыгнул.

…Я распахнул глаза, тут же сощурившись от яркого света. Руки нашли что-то мягкое. Чувства вернулись ко мне, и меня охватил ужас.

Я всё ещё находился в поезде. Я лежал на полу того же вагона, из которого только что выпрыгнул.

Пережитое отняло у меня остаток сил. Я просто лежал там, где меня положили, и смотрел в потолок. Он был раскрашен так, что напоминал небо.

Закрыв глаза, я мечтал оказаться дома.

Странный мир - да и мир ли вообще? - где вокруг героя высятся ряды коробок, ведущих в иные Вселенные, а конструкция из ржавого железа и прогнивших деревяшек без устали поёт одну и ту же весёлую песенку...

Благодаря этому рассказу, кстати, я узнал об Израэле Камакавивооле (Israel Kamakawiwoʻole) и изрядно пополнил плейлист. А ещё, думаю, теперь понятно, почему серия называется "The Boxes".

Автор: Sam Miller. Мой перевод, вычитка: Sanyendis.

Оригинал можно прочитать здесь.

Где-то…

За радугой…

Высоко-высоко…

Есть земля, о которой я когда-то слышал…

Однажды, в колыбельной…

Странная конструкция из ржавого железа и гнилых деревяшек поёт слабым хриплым голосом. Я растерянно оглядываюсь по сторонам, недоумевая, где я и как сюда попал. Меня окружают бесконечные ряды ящиков и коробок, уходящие во все стороны. Я сажусь на холодный бетонный пол и пытаюсь вспомнить, как я здесь оказался, а странная статуя продолжает свою песню:

Где-то…

За радугой…

Где голубое небо…

И сбываются мечты…

О которых ты когда-то смел мечтать…

Я не могу вспомнить, как очутился здесь! Я встаю и иду по одному из проходов между бесчисленными коробками – и чтобы разобраться, где же я очутился, и чтобы уйти подальше от этого странного сооружения. Проходит несколько минут… или несколько часов? Дней? Или… постойте, всего пара секунд? Я… Я не могу понять, сколько прошло времени! Почему… Как бы то ни было, через некоторое время я почувствовал усталость и решил остановиться, чтобы осмотреть один из ящиков. Издалека донеслось:

Когда-нибудь…

Я загадаю желание…

Глядя на падающую звезду…

И проснусь…

Где-то далеко внизу…

Плывут облака…

Где проблемы тают, как лимонные леденцы…

Высоко-высоко…

Выше дымовых труб…

Там ты найдёшь меня…

Я опускаюсь на корточки рядом с одним из очень больших ящиков. Его стенки – из потемневшего от времени дерева, они покрыты искусной резьбой, изображающей людей и улыбающиеся лица. Позади людей виднеются грубые наброски домов, из труб поднимаются клубящиеся столбы дыма всех цветов радуги. На одной из перекладин в верхней части ящика что-то написано, но поверх надписи намалёваны какие-то каракули. Краска кажется совсем свежей; на ней видны отпечатки пальцев, но какие-то странные: вместо привычного рисунка на них просто множество концентрических кругов. Услышав слабый шорох, я прикладываю ухо к боковой стенке; изнутри доносятся чьи-то возгласы и смех, настолько тихие, что их можно перепутать с шумом ветра. Внезапно все звуки обрываются, и чей-то голос говорит очень сердитым тоном:

‑ Там кто-то есть? Почему бы тебе не зайти и не поиграть с нами?

Я отпрыгиваю от коробки и отползаю в сторону, а из коробки всё доносятся крики:

‑ ПОЧЕМУ ТЫ УХОДИШЬ? У НАС ТУТ ЕСТЬ УГОЩЕНИЯ, ИГРЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ ДЛЯ ВСЕЙ СЕМЬИ!

Статуя вдалеке продолжает напевать:

Где-то…

За радугой…

Летят синие птицы…

Птицы летят…

По радуге…

О, почему…

Почему я не могу улететь вслед за ними…

Убегая от этой злой коробки, я слышу откуда-то сверху чириканье и птичье пение. Кажется, но ведь, кажется, стропил раньше не было? Или я просто не замечал их? Когда же они появились? Я поднимаю голову: там, наверху, сидит очень, очень жирная голубая жаба. Из её широкой слизистой пасти доносится удивительно мелодичное птичье пение. Я слушаю её несколько минут, и тут земноводное замечает моё присутствие. Существо запускает в пасть переднюю лапу и выворачивает себя наизнанку, превращаясь в лишённую кожи окровавленную птицу. Та откашливает несколько перьев, издаёт очень громкое кваканье, спрыгивает вниз и очень неловко и медленно летит к одной из коробок. Квакнув ещё раз напоследок, отвратительная птица взмахивает крыльями, откидывает крышку и запрыгивает внутрь. Я подбегаю к коробке, но она захлопывается раньше, чем я успеваю понять, что в ней. Издалека доносится песня статуи:

Если…

Синие птицы счастья…

Летят вслед за радугой…

Почему…

О, почему я не могу лететь вслед за ними…

С тихим щелчком статуя замолкает. Я внимательно осматриваю коробку, в которой скрылась птица-лягушка. Её картонные стенки пропитаны какой-то чёрной жидкостью, от неё пахнет солью и углем. Рисунков нет, только одинокая красная стрелка, направленная в землю, а на ней – надпись на неизвестном языке. Я прикладываю к коробке ухо, но слышу только звуки работающих механизмов, словно где-то вдалеке идёт поезд. А ещё невнятные крики и бормотание. Оглушительно квакает птица-лягушка, слышится детский смех. Ржавая статуя в отдалении снова заводит свою песню:

Где-то…

За радугой…

Высоко-высоко…

Есть земля, о которой я когда-то слышал…

Однажды, в колыбельной…

Я блуждаю, окончательно потерявшись среди рядов коробок, но где бы я ни оказался, эту чёртову штуковину слышно всё так же хорошо! Понятия не имею, сколько времени я уже нахожусь тут, но по-прежнему не чувствую ни голода, ни жажды. Иногда я встречаю всякие интересные штуковины, вроде той птицы-лягушки, которую я видел двадцать пять лет назад. Или прошла всего неделя? О нет, только не снова! Ну, в общем, я видел тут довольно много интересного. Например, мне встретилась серая женщина с очень дряблой кожей. Её глаза были затянуты белыми бельмами, в которых зияли чёрные дыры, словно просверленные насквозь. Её руки заканчивались гладкими металлическими крюками, сросшимися с серой, резиноподобной плотью, а лицо представляло собой нечто среднее между карикатурой на человека и картиной кубистов. Она сказала, что выглядит так из-за какой-то… «проблемы», как она выразилась, но, по её словам, всё можно исправить при помощи «настоящей газировки» (она постоянно таскает с собой бутылки с какой-то разноцветной дрянью; я понюхал одну, воняло просто ужасно). А ещё надо сделать что-то для какого-то «Чрр-вя». Она всё ещё со мной, но сказала, что скоро вернётся в свой «Серый город». Хотел бы я понять, куда нужно мне самому. Ещё я видел тощее и зубастое существо в шляпе-котелке и с руками, похожими на то ли на рыбьи плавники, то ли на тигриные лапы. Я видел кубик серебристой замазки, который спросил у меня дорогу, а потом куда-то убрёл. Я встретил кого-то, похожего одновременно на енота и шимпанзе. Я встречал их всех, а потом уходили, и Серая Леди тоже собирается уйти! Я должен остановить её! Я слышу, очень слабо, как машина продолжает напевать эту проклятую песню:

Где-то…

За радугой…

Где голубое небо…

И сбываются мечты…

О которых ты когда-то смел мечтать…

Я не смог бы остановить её. Сегодня Серая Леди ушла. Она ушла, а я пытался удержать её, не дать ей меня покинуть, но не смог. Она вырвалась из моих рук и подошла к очень большой серой коробке, на боку которой были нарисованы высокие и тонкие здания. Она откинула крышку и посмотрела на меня, её странное лицо исказилось – наверное, она попыталась улыбнуться. Она помахала на прощание металлическим когтем, а потом прыгнула внутрь. Она… ушла… УШЛА…

Когда-нибудь…

Я загадаю желание…

Глядя на падающую звезду…

И проснусь…

Где-то далеко внизу…

Плывут облака…

Где проблемы тают, как лимонные леденцы…

Высоко-высоко…

Выше дымовых труб…

Там ты найдёшь меня…

Я метался и пытался придумать, что мне делать. Я перебрал все вещи в нашем лагере в попытках найти хоть какую-нибудь зацепку! Сейчас я сижу и плачу. Слёзы падают мне на лицо, а потом капают на землю, издавая преувеличенно громкий плеск. Я не знаю, что мне делать! Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАТЬ! Всхлипывая, я поднимаю голову – вдалеке эта ужасная статуя продолжает напевать свою песенку. Она издевается надо мной. ЭТА МАШИНА ИЗДЕВАЕТСЯ НАДО МНОЙ СВОЕЙ ВЕСЁЛОЙ МУЗЫКОЙ! Я знаю, что делать. Я должен пойти к этой ржавой и прогнившей штуковине. Я должен разобраться с ней. Я должен уйти отсюда.

Где-то…

За радугой…

Летят синие птицы…

Птицы летят…

По радуге…

О, почему…

Почему я не могу улететь вслед за ними…

Я возвращаюсь к ужасной машине, всё ещё напевающей эту ужасно счастливую песню, и кричу во всю мощь своих лёгких:

‑ ПОЧЕМУ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ? ПОЧЕМУ ТЫ ИЗДЕВАЕШЬСЯ НАДО МНОЙ? ПОЧЕМУ Я ЗДЕСЬ?

Машина не отвечает. Она просто продолжает петь эту кошмарную песню.

‑ ПОЧЕМУ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ? ЧЕМ Я ЭТО ЗАСЛУЖИЛ?

Машина по-прежнему не отвечает. Она всё так же напевает, издеваясь надо мной одним своим существованием. Я пинаю её, бью изо всех сил, пытаюсь хоть как-то повредить ей. Машина не реагирует, и все мои попытки сломать её закачиваются ничем. Она просто продолжает петь эту дурацкую счастливую песенку.

‑ ПОЧЕМУ! ПОЧЕМУ… ТЫ… ИЗДЕВАЕШЬСЯ… НАДО… МНОЙ…

Я падаю на землю, а статуя всё поёт и поёт. Тут до меня доносится слабый скребущий звук – за моей спиной открывается крышка одного из ящиков. Я оборачиваюсь – на краю коробки сидит птица-лягушка. Я вскакиваю на ноги и радостно бросаюсь вперёд. Не раздумывая ни секунды, я прыгаю внутрь, а птица-лягушка смотрит на меня откуда-то сверху, пока я падаю. Погодите, почему она улетает? Поч… Уф! Я встаю. Здесь ничего нет! Здесь ничего нет! Подождите-ка, вот же дверь. Я подхожу к ней, тяну за ручку и перешагиваю через по…

Если…

Синие птицы счастья…

Летят вслед за радугой…

Почему…

О, почему я не могу лететь вслед за ними…

Другие истории этого автора, которые мы переводили и выкладывали на pipmy:

Покупайте только настоящую газировку!

Расстройство желудка

Шах и мат

Остров

Лошадиная нора

Тут должно быть небольшое превью, но я, признаться, не знаю, как составить его для этого рассказа. Поэтому скажу просто: ещё одна история из цикла "Коробки"!

Тяжело болеть в деревне, когда перевалы заметает снег, а в округе на многие мили не найти врача. И если жар не удаётся сбить, остаётся только лежать и гадать, реальна ли женщина, присевшая на краешек твоей кровати.

Автор: Keetah Spacecat. Мой перевод, вычитка: Sanyendis

Оригинал можно прочитать здесь.

Страшно болеть в деревне.

Мало того, что ты плохо себя чувствуешь, так ещё и врача поблизости нет. Ближайшая больница находилась примерно в полутора часах езды, так что добраться туда за помощью, случись что, было очень непросто. Быстро попасть к врачу можно было на вертолёте, но и он мог прибыть слишком поздно. Часто оставалось только терпеть и надеяться на выздоровление. Либо терпеть, либо превозмогать болезнь и как-то добираться до цивилизации.

Первую прививку от гриппа я сделал, уже будучи совсем взрослым. Конечно, мне ставили прививки от кори и оспы, обычный набор вакцин, который получают все дети. Но прививка от гриппа считалась лишней тратой денег. Когда моя мать умерла от рака, семейный бюджет был опустошён, и прививка от гриппа казалась чем-то малозначимым по сравнению с едой и одеждой. Наша маленькая бедная семья не могла позволить себе такую роскошь, даже если она и была необходима.

Поэтому каждый год я сильно болел. Позже, когда я вырос, то узнал, что это могло негативно сказаться на работе мозга, но это случится много лет спустя. Было очень странно лежать в постели, мучаясь одновременно от жара и озноба. Я почти чувствовал, как мой мозг закипает, а всё вокруг, казалось, кружилось и плавилось.

Ужасно. Но выбора не было, с наступлением холодов мне оставалось только страдать. Зимой, когда долину заносило снегом, не было ни малейшего шанса добраться до больницы. Невозможно было ни войти, ни выйти.

Это случилось однажды зимой, когда мне было около четырнадцати. Должно быть, я подхватил что-то в школе и чувствовал себя ужасно. Я не мог есть, а в какой-то момент сил не хватало, даже чтобы выпить воды. Температура поднялась до 41 °, а отец мог только прикладывать лёд и обтирать меня прохладной тряпкой.

Должно быть, я терял сознание. У меня был не только жар, но и обезвоживание, организм пожирал сам себя. Я чувствовал какое-то странное гудящее онемение в теле. Язык распух, я был готов поклясться, что чувствую во рту какие-то твёрдые предметы, и перекатывал их между зубами. Прикусив одну из этих штук, я почувствовал вкус крови.

Во время короткого облегчения я и увидел это.

Я лежал в постели и смотрел в потолок. Не было сил ни читать, ни слушать радио, и было довольно скучно. Кажется, я уже выучил наизусть все трещины и потёки краски на потолке. Я моргнул и вдруг почувствовал, как кровать прогнулась, будто кто-то сел рядом.

Приподняв голову, я с удивлением увидел рядом свою мать. Она казалась совершенно здоровой, совсем как до того, как рак забрал её жизнь. На ней было красивое голубое платье, и она ласково смотрела на меня. На мгновение мне показалось, что я снова стал маленьким, а мама пришла, чтобы ухаживать за мной, пока я болею. Чувствовал ли я будущее в прошлом? Или будущее – это моё прошлое? Я попытался что-то сказать, но не смог. Тело ниже шеи меня не слушалось, я не мог пошевелиться, как ни пытался. Мама улыбнулась.

Она заговорила, но из её рта вылетали лишь обрывки слов и бессмысленные фразы. Слова перекатывались и кувыркались в воздухе, я видел, как они разлетаются, словно паутина, и цепляются за потолок и стены. Они были чёрными, и на них было больно задерживать взгляд. Я заплакал, мне хотелось, чтобы мама замолчала, хотя мне её ужасно не хватало.

Я закричал, и слова остановились, разбившись вдребезги. Они падали вокруг меня, как битое стекло, острые и зазубренные. Мама просто сидела и улыбалась, не обращая внимания на шум. Тогда я понял, что это не моя мать.

От неё исходили холод и ужас, а рядом с мамой я всегда чувствовал тепло и радость. Её глаза за очками были тёмными и блестящими. Чем дольше я смотрел на неё, тем сильнее искажались её черты. Чем сильнее я пытался сосредоточиться, тем более расплывчатым становился её образ, и наконец я был больше не в силах смотреть на неё прямо.

Я лежал, не в состоянии пошевелиться, совершенно беспомощный. Видимо, тварь поняла, что дело сделано, и мне оставалось только ждать своей участи. Я пытался кричать, но отец не приходил. Коридор и окна почернели, я оказался совершенно отрезан от мира. Казалось, что звук заперли вместе с нами, и ничто не может вырваться из этого пузыря статичности и черноты.

Она протянула ко мне руку, пальцы на ней были увенчаны острыми, накрашенными ногтями. Рука тянулась и тянулась, пока не схватила меня за плечо. Я чувствовал, как ногти впиваются в кожу, но мог только хрипеть. Я был не в силах бороться, а рука всё сжималась. Я почувствовал запах крови, когда не-мать наклонилась, чтобы прошептать мне на ухо:

[Мы все сгниём] – прошептало существо.

[Просто некоторые сгниют раньше других]

Оно улыбнулось мне, и всё вокруг начала затягивать чернота. В ушах звенело всё громче и громче, пока я полностью не утратил слух. И зрение. И осязание. Я словно провалился в застывшую черноту, в которой не было ничего, никаких раздражителей. Я закричал, но звуку некуда было деваться.

Потом я снова пришёл в себя в своей кровати. Отец сидел рядом и казался взволнованным. Но он смотрел не на меня, а на моё плечо.

На нём виднелись пять аккуратных следов от ногтей.

Другие рассказы этого автора, которые мы переводили и выкладывали на Pipmy:

Свиньи
Вздор
Белый олень
Что посеешь...
Охота на бекаса
Нечто в кукурузных полях
Дед Мороз
Серия звонков в офис Министерства Сельского Хозяйства США
Краткий путеводитель для городских жителей
Одонтофобия
Рыбалка
Со звёзд
Крошечное пианино
Феи

Привлечённые слухами о золотых самородках, едва ли не валяющихся под ногами, люди начали стекаться в небольшой городок, надеясь обрести неслыханное богатство...